Женщины в лесу - Поликарпова Татьяна (полные книги .txt) 📗
Утром, не глянув в тетрадь, забрал с собой. А когда на следующий вечер вернулся из школы, почему-то долго топтался у порога, вроде ноги обтирал, чего раньше сроду не делал, в какой бы глине ни были его сапоги. Так и топал по чистому. А тут чего: ведь из школы вернулся, в чистом… Потом за ужином как-то не прямо, а боком, украдкой вроде, на нее поглядывал, словно к незнакомке приглядывался. И признался: «Слышь, там одна задача была, ее никто не решил. Ты одна… Мужики удивлялись…»
Сам он, наверное, больше всех мужиков удивился. И от того удивления притих. Даже Рьяный: подымет было руку, да встретит ее взгляд, и опустится его рука, пробормочет сам себе: «А не трожь… Голова… От, тихоня-тихоня, все молчит… А какой ум в той голове!»
Так и втянулся. Она выполняла все письменные задания, а он переходил из класса в класс.
Зоя Михайловна вздохнула и снова взялась за ручку.
«За то время, что в школе учился, стал смотреть на меня другими глазами. Удивлялся, как я решаю задачи. Не совсем, значит, был он плохой: уважать мог чужие способности. Так я его тогда понимала и радовалась. И предложила ему: давай вместе пойдем в институт. Я — стационарно, ты — заочно. И он согласился».
Она вздохнула и так написала:
«Вы подумаете, легко у меня получилось. Нет, это не сразу. Он ведь не поступил в институт, а я поступила. Это что же было для него — ужас!»
Для нее — не меньший. Боялась, сорвется, запьет, заскандалит. Но он просто замолчал. И не мог смотреть на нее. Мимо смотрел. Отводил глаза. Она понимала это так: он стыдился. Мужик, а оказался сзади своей жены, бабы — по-простому. Она ему объясняла, что ничего туг такого нет, что ему приходилось после работы заниматься, усталому, урывками, а она — дома. Что ж, что сын и хозяйство, — голова у нее свободная. Да и в школе она училась нормально подряд и вовремя. А он так, в школе только время вел.
Но он молчал. Ни словечка не отвечал ей.
Зоя Михайловна не стала отмечать в письме своем, что он поражение свое не кулаками и пинками вымещал на ней, а вот этим тяжелым молчанием. И неправильно, пожалуй, будет сказать, что вымещал. Нет, он не мстил, а просто переживал, страдал, как нормальный человек.
Но она не удивлялась и не торжествовала: новое человеческое его лицо лепилось годами и годами, событиями, а главное, постепенно и неотступно меняющейся собственной ее ролью в их отношениях. Оба они становились другими незаметно друг для друга. И теперь, когда она приступила к описанию самых счастливых моментов своей жизни, она не испытывала ни радости, ни гордости. Писала сухо и коротко, будто стремясь скорее покончить с необходимыми посылками: что дано — и перейти к тому, что требуется доказать.
«Я пыталась все-все ему рассказывать, что узнавала в институте. Я говорю — он молчит. Долго молчал. Но что-то в нем делалось. Серьезный стал. Работать он давно уже начал серьезно, не прогуливал, старался. А тут — передовой бригадир бетонщиков, портрет его с Доски почета не сходил.
Когда я по ночам сидела над учебниками и лекциями, потому что вечера уходили на заботы о семье, он стал меня жалеть, хотел даже помогать в моих занятиях, но у него, конечно, не вышло. Однако его стремление было мне дорого, оно шло от души.
А потом наступил тот день, то лето в моей жизни, когда я с отличием закончила институт. И вот в день моего рождения я просыпаюсь, а у моей кровати — большой букет роз, и мне так широко улыбается муж. Были заверения, что теперь всегда он будет дарить мне цветы, чтобы я забыла прошлое…»
Она написала эту фразу, чувствуя, что пальцы не слушаются, немеют, не желают выводить ложь. Какое-то время сидела, прикрыв глаза, успокаивая колотящееся сердце и думая, что ничего нет позорнее, чем быть обманутой. Потом, когда ложь раскрывается, такой глупой дурочкой выглядишь в собственных глазах, такой овцой безмозглой, что дух захватывает от стыда. Вправду задыхаешься…
Тогда ей так хотелось ему помочь, чтобы и он чего-то достиг, учился бы все-таки. Подумала, что надо сменить город, уехать подальше. Пусть совсем не будет вокруг них старого, что связывало бы их память о прошлом. Оба хотели забыть прошлое.
«Мне предлагали остаться на кафедре в моем институте, но я твердо решила уехать, и мы уехали из Донецка в Сибирь. В Тюмень. Все тут другое. Муж поступил в техникум, закончил его и стал работать мастером на большом заводе. А я как-то быстро пошла в гору в своей работе. Наверное, истосковалась, будучи домохозяйкой. Да и работа мне нравилась. Я душой все переживала и не жалела своего труда. И очень скоро стала главным бухгалтером нашего производственного объединения, куда входит сорок предприятий. Выбрали меня в президиум обкома нашего профсоюза. Меня радовало, что со мной считаются, что мой ум нужен людям, и в этом я нахожу наслаждение.
Но мужу не нравилась моя увлеченность работой. Он привык, что я все время была дома. А туг и вечерами приходилось задерживаться, и командировки, и совещания. Начались упреки, что, мол, семьи для меня не существует. Даже когда и в добром настроении бывал и я делилась с ним своими делами, мыслями, он стал обрывать меня: «У тебя только работа на уме!» И скоро дело дошло до оскорблений. Мне стало страшно: вдруг вернется прошлое?
Бросить свою работу я не могла и подумать. Разводиться с ним не собиралась. Он уж и не муж мне был, а как бы кровный, сын вроде. И не просто сын, а трудный ребенок, в которого столько вложено сил. Всегда за такого боишься больше, боязно за его поступки. Да и не могла я представить себя с каким-то другим мужчиной. Сама я нравилась многим, но мне все были безразличны.
Когда муж заболел, я места себе не находила. Беспокоилась за его жизнь. Не знаю, любовь ли это. Мне в годы молодые не пришлось прочувствовать, что такое любовь, и сейчас в своей душе не разберусь.
И вот я решила родить ребенка…»
Написала и задумалась, не с этого ли ее решения опять у них пошло все врозь. Ну с этого так с этого, вздохнула про себя. А что она еще могла сделать, чтобы сплотить семью? Дать почувствовать мужу, как ей дорога их семья. Конечно, ей и самой хотелось еще раз пережить материнство. Младенчество старшего сына прошло неузнанным мимо нее, надолго оглушенной насилием. Хотелось маленького, хотелось нежности, равновесия, тишины… Не то что она умом раскидывала, прикидывала, но как-то подспудно, инстинктивно была уверена, что сейчас, когда она свободный, уважаемый человек, все будет по-иному.
Но свободному и уважаемому человеку опять предстояла борьба, чтоб отстоять свое решение. Муж, узнав о беременности, гнал ее на аборт. Он просто в бешенство впал. Она добивалась от него вразумительного ответа: почему?! Почему он не хотел второго ребенка? Все у них было: хорошая квартира, высокие заработки. Он ничего не мог объяснить или не хотел, просто кричал, оскорблял, только что не дрался. Нет, больше не трогал…
«И снова начались мои хождения по мукам, — продолжила она. — «Сброшу с пятого этажа, только роди!» — такие вот были предупреждения. Забыл все клятвы. Каждый день сцены, после которых у меня дрожали кончики пальцев, а в голове будто молоток стучал. За время беременности во мне остался комок нервов и головная боль, от которой резко упало зрение. Пришлось носить очки. И голова поседела. Но Вова все-таки родился. Хоть и роды были очень трудные, и сын рос болезненным. А каким он и мог еще быть? До года сидела с ним дома. А муж глядел волком.
Вот мне было страшно: столько прожили под одной крышей, а как чужие.
Зато сынок мой, Вовочка, глаза мне открыл: что такое быть матерью. Когда он здоровенький, ничего больше тебе не надо… Склонишься над ним, а он ручонкой ловит тебя, заденет по лицу, улыбается, и вся твоя душа тает от счастья. И слезы текут сами собой.
И вот за что были все мои страдания и потеря здоровья: муж ведь полюбил сына! Замучил меня совсем, через меня и у Вовы здоровье отнял, а когда тот немного подрос, стал что-то бормотать, узнавать отца, — полюбил, привязался. Как придет с работы, так к нему. Так радовался, когда сын пошел! Смотрю на них иной раз, как возятся они на ковре, и думаю себе: «Все недаром, недаром…»
