Женщины в лесу - Поликарпова Татьяна (полные книги .txt) 📗

Татьяна Поликарпова

Женщины в лесу

ЛЮБОВЬ НИКОГДА НЕ ПЕРЕСТАЕТ…

(Слово к читателю)

Это книга житейских историй, преимущественно женских. Значит, о любви. Потому что невозможно рассказывать о женщине и обойти стороной ее «лав стори». Так уж устроено человеческое общежитие, что женщине доверено природой заботиться о продолжении жизни — о детях, стало быть, о завтрашнем дне. А для такой миссии сердце ее должно быть наполнено высочайшей любовью: творческой, созидающей, бескорыстной. И потому во все века, сколько существуют письменность и литература, поэты и прозаики всех народов воспевают женщину и любовь. Читая даже самые древние баллады и предания, мы узнаем собственные муки и надежды, и бунт и смирение, и таинство первой влюбленности под любыми временными покровами и национальными одеждами — вот что удивительно! А все потому, что, как сказано в древности, «любовь никогда не перестает».

Вот отгадайте: когда это было? Девочка лет девяти ставит в буфет чайные чашки. На нее смотрит подросток, ее сосед по дому. Семьи детей давно и близко дружат, они дружнее, чем иные родственники. «Герцогиня…» — вдруг произносит мальчик.

«…Герцогиня, как идут к вам эти дивные перстни!» — это Генька мне. Ему тринадцать лет, мне — девять. Я убираю со стола посуду, а чтоб лишний раз не ходить туда-сюда, нанизываю на пальцы чашки: каждый палец продеваю в ручку чашки и так иду к буфету, рискуя грохнуть все разом.

Наверное, в то время Генька читал что-нибудь такое — Дюма, Гюго или Вальтера Скотта. …Герцогиня… Герцогиня, кстати, была только что из бани и потому повязана платком по-деревенски: концами назад вокруг шеи. Благодаря этому убору, как сейчас понимаю, круглые, розовые после бани щеки мои были видны и со спины. Но тогда мне польстила игра во взрослых, до какой снизошел старший мальчик, и я ответила, потупившись: «Сударь, вы мне льстите…» (Тоже читывали кое-что, не лыком шиты: обращение знаем-с…) Но уже на следующую его реплику: «Герцогиня, то не лесть, но голос восхищенного сердца!» уже не могла ответить, покраснела. (Ага, вон еще когда покраснела!) И Генька, махнув рукой на слабенькую в куртуазных диспутах девчонку, ушел… Правда, помог поставить в буфет посуду на ту полку, до которой я не доставала. Ох, он еще был и добрый…»

Так когда это было? «Герцогиня» и «сударь»… Чашки как перстни… Два более чем юных существа пробуют галантный тон… Когда бы ни было, читателю ясно, что здесь начинается нечто, и сердце читателя затаивается в догадке: между этими двумя что-то произойдет… Вот именно: важно не когда, а что и как…

И действительно… Читаем дальше:

«И вот сегодня, спустя целую вечность с тех пор — пять лет прошло! — мы ждем Геньку в гости. Он ехал домой на каникулы из Одессы, морского волшебного города, где учился в мореходном училище, «мореходке», как он писал в письмах.

За ним на станцию послали лошадь, и я поджидала его у окна (наша квартира на втором этаже), а пока читала книжку. Зачиталась, забыла, что жду Геньку. И вдруг слышу заполошный крик гусей, как сигнал тревоги: «Ка! Га! Ка-га!!» — клацанье холодного оружия. А его перебивает глухой стук телеги по древесным корням… Выглянула я из окна вниз на гусиный крик и тележный стук и — увидела Геньку. После долгого, после детства, перерыва. Он сидел на телеге, свесив ноги в матросских клешах, и смотрел вверх, на мое окно. Бронзово загорелое лицо запрокинуто, и — ослепительная улыбка, добрая, широкая: белые ровнехонькие зубы так и сверкают. Тень листвы тополевых веток, качаемых ветерком, скользит по этой улыбке, по синей блузе, вспыхивают белые полоски гюйса (потом узнала: так называется матросский воротник). Что тут случилось со мной? Враз как удар. Сердце оборвалось. Потом заметалось. Наверное, от этого метания я не могла пошевелиться какое-то время. Сидела и смотрела вниз. Тогда Генька закричал: «Э-ге-гей!» — и замахал рукой. Я очнулась и бросилась бежать. И уже на лестнице с разбегу, с разлету попала в его объятия, ткнувшись лицом в его горячую, твердую и в то же самое время шелковисто-нежную шею. На короткое время меня не стало на свете. А потом, вернувшись на этот свет, я обеими руками оттолкнулась от Геньки и стремглав кинулась вверх по лестнице, а он за мной, крича: «Куда?! Я еще тебя не поцеловал как следует!» Да какое там «как следует»! Остаться бы живой…

…Наверное, я любила его раньше. Всегда. Давно. В детстве…»

Да… Века проходят. Меняются эпохи и государства, их законы, их границы… Неизменными остаются только законы человеческого сердца. Именно по этой причине мы и сегодня плачем над старыми историями любви.

И я надеюсь, что и героини моих рассказов и повести будут близки вам, моим читательницам и читателям, хоть иные события, о которых здесь повествуется, происходили и не сегодня. Однако все равно: на памяти еще живущего среди нас поколения.

Автор

ТРИПТИХ «МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА»

АДАМ И ЕВА

Это новая история про Адама и Еву. Впрочем, что и оговариваться: она всякий раз новая, сколько бы ни повторялась, оставаясь в главном все той же. Она прежняя в поворотах сюжета своего, в своем течении. Зато в остальном: в красках, одеждах, деталях и стиле — конечно же отличается от каждой предыдущей, соседней и последующей, — тем-то и нова.

Как и в той, самой первой, Адам и Ева уже были мужем и женой, но как и те, первые, пока еще не знали, что это такое. И дело было вовсе не в том, что Ева жила вместе с бабушкой, в одной с ней комнате, а Адам в студенческом общежитии. Хотя кто знает, как бы все сложилось при несколько иных условиях, известно же: чуть только измени условия — и герои начинают себя вести совсем и совсем иначе!

Но все же дело было не в бабушке, не в общежитии и даже не в Адаме, а, как водится, в самой Еве…

Однако лучше рассказать, как все случилось.

Так вот… Однажды сидят Адам с Евой за столом и готовятся к экзаменам по философии. Читают великолепную — остроумнейшую, изящнейшую и насмешливейшую — книгу: критические заметки об одной реакционной философии. Они читают вслух по очереди, то Адам, то Ева. По ходу дела восхищаются остроумием автора, стройностью его логики, неотразимостью доказательств и немного собой — тем, что им все понятно, а раньше они слышали, будто книга невозможно сложна.

Но все было понятно им до поры, пока Адаму не пришло в голову взять тихонечко руку Евы, праздно лежащую на столе рядом с книгой. Шла очередь Евиного чтения, вот Адам и отвлекся. Он взял и накрыл осторожно тихо лежащую руку Евы своей. И подождал немного. Рука не ускользнула. И даже напротив: слегка дрогнули пальцы, будто поздоровались, будто сказали: привет! И Адам забрал эту руку со стола, и опустились обе руки, одна в одной, вниз, на колено к нему. Отпустила Ева свою правую руку погостить в теплой и бережной Адамовой руке. А страницы книги она теперь перелистывала левой, это было не очень сподручно, но возможно. Чтение продолжалось. Только вначале дрогнул голос Евы. А может, и совсем изменился. Но ведь они больше не слышали ее голоса. И смысла длинных, сложных и прекрасных фраз, конечно, тоже больше не понимали. Поэтому можно считать настоящим чудом, что обоим удалось сдать философию на отлично. И за ответ именно по этой книге особенно похвалил Еву преподаватель. Значит, что-то во всем этом было… такое… как бы даже сверхъестественное, если так позволительно назвать те вполне материальные силы и законы человеческой психики, которые просто пока еще не познаны нами.

Итак, Ева продолжала читать, не слыша своего голоса и ничего не понимая из прочитанного. Но нельзя было прерывать чтения, чтобы не помешать рукам исследовать друг друга. Это было так важно и так страшно, что нельзя было даже вида подать, будто кто-то что-то заметил, будто что-то происходит. Ибо все, что было Адамом, и все, что было Евой, переселилось в кончики пальцев их рук — правой Евы и левой Адама, упавших на его колено. Пальцы сплетались и расплетались осторожно, медленно, чутко, они боялись пролить, стряхнуть и малую каплю сладостного меда, что закипал и переливался в каждом невидимом нервном волоконце, в каждом тончайшем капилляре кожи, мышц и, кажется, самих костей их рук.