Женщины в лесу - Поликарпова Татьяна (полные книги .txt) 📗
Души вещей. Работа десятков тысяч людей. Сотни наименований материалов. Их комбинаций. Готовых изделий. Работа — деньги — товар… Деньги. Баланс. Равновесие всего вокруг. Голова становилась ясной, чистой над сложными расчетами… Неужели, неужели со всем этим справлялась вот эта ее голова, где сейчас все разломано, разболтано, дребезжит и болит, болит… Животной, бессмысленной болью…
Зоя Михайловна бросилась в кресло перед столом, уперевшись в него локтями, сжала в ладонях голову, ощущая под руками прочную твердость черепа.
Эта коробочка не справилась только с ее собственной жизнью. Вот и командировка оказалась ловушкой. А собиралась сюда, на межобластное совещание главбухов, как в санаторий. Думала отвлечься, забыться. Забылась… «Любовь как месть. Как насилие…» — слышала сдержанно-восторженный голос физика. Опять прямо про нее. Ей обвинение. Все потому и случилось, что она не такая. Не про нее эта ужасная любовь. Любовь… Да разве это можно любовью называть, скотство-то… Она слышала снова звук пощечины. Эта конторская девушка против нее — все равно что сержант против генерала. Но вот может дать в морду этой жестокой тупой силе. Как дрессировщица: рраз! рраз! Знай свое место, зверь! Нет, эта девушка не станет себя ломать, как ломала себя она, Зоя Михайловна, главный бухгалтер, уважаемый человек, сидящий в первых рядах президиумов областных активов и совещаний. Она ни разу не подняла руки и даже голоса на своего зверя… Только тихим словом. Только поступками. Только убеждением и разумом. Верила, что докопается до человека в нем. Ибо один раз ей показалось… И ведь уже было добилась… Полыхнули перед глазами бархатно-алые розы… Его широкая щедрая улыбка… Глаза, наконец-то видящие ее… Но опять услышала крик: «Я твоего щенка с пятого этажа сброшу!» Крик молотком стучит в голове… А потом… Нет! Нет! Нельзя допускать до себя, что было потом. Так и с ума сойти недолго. Нельзя допускать такую кашу в своей голове. Надо все по порядку. Последовательно, одно за другим с самого начала. Свести одно с другим. Как баланс. Именно: надо составить баланс. Надо наконец объяснить себе, почему все у нее так сломалось.
Она рывком выдвинула ящик стола, где лежала стопка чистой бумаги, взяла ручку. Значит, так: ей сорок лет. Она вывела цифру — 40. Из них она живет с мужем восемнадцать. Значит, минус 18… Господи, неужели ей уже было двадцать два, когда сделала тот свой роковой шаг… Двадцать два года — не младенец. А все гордыня. Безмерная вера в себя. Гордыня — вот что было ей дано, и она взялась доказать, чертова отличница.
Однако, записав нехитрую эту арифметику: 40–18=22, она будто сразу успокоилась. Словно через ручку и бумагу ушло напряжение, заземлилось электричество. И услышала голос доктора, который до сих пор молчал в ней. И вот зазвучал, медлительный, размеренный, утешающий. Смысла слов не понимала. Да он и не говорил ничего особенного, так, про суп, про спазмы сосудов… Зажим какой-то… Официанта… Невропатолога…
Зоя Михайловна вслушивалась в добрые звуки его голоса. Она обязательно поедет к нему и все про себя расскажет. А уж он разберется. Вот сейчас и расскажет… И она написала: «Дорогой Арам Варпетович!»
Но тут же задумалась и решительно зачеркнула обращение. И не стала брать чистый лист, а прямо тут же, пониже, стала быстро писать: «Инна Михайловна, милая, лучше я вам напишу, потому что надо мне с ним, доктором, поговорить. Но все же он мужчина. Я отдам письмо вам, а вы уж ему прочитайте из него, что, на ваш взгляд, можно и не стыдно. Вы по-женски меня поймете. А я уж не могу сама ничего понять, что можно людям открыть, а что стыдно. Не осталось во мне стыда, и душа как бы разрушилась…»
Перо ее остановилось, потому что сама она поразилась этому открытию — о разрушенной и уже бесстыдной своей душе… Что ж, раз взялась раскрыться перед вовсе чужими людьми, значит, так и есть… И она продолжила:
«Чтобы вам стала понятна трагедия моей жизни, я заберу у вас время и напишу все, как есть. И как было. А было нас у мамы семеро. И детство и юность мои прошли через голод, холод и трудности тех трудных послевоенных лет…»
Рука выводила ровную, твердую строчку букв, а перед глазами плыли картины. Глиняная плошка с каким-то черным варевом, наверное прошлогодняя, перезимовавшая в поле картошка — почерневшие комочки крахмала, — размятая с водой и заправленная молодой лебедой. И их ложки в этой гуще, восемь ложек. И вот одна ложится праздно возле плошки. «Ух, наелась!» — говорит весело мама. И они шестеро глядят удивленно в синие влажные глаза мамы, а седьмой, Феденька, у нее на коленях. Они смотрели удивленно, потому что сами никогда не наедались. Но матери верили. Наелась.
…Видела заплатанные опорки, в которых попеременно с сестрой ходили в школу. Мать просила учителей, чтобы ее погодков в разные смены записывали. А братья носили отцовы солдатские ботинки. Отец у них умер через год, как вернулся с войны, Феденька еще не родился, как он умер. И братья ходили в разные смены. А если на улицу идти, так и дрались из-за ботинок. Но Зоя их урезонивала, коли дома была. Они-то ее понимали. Слушались. Да и все-то ее слушались…
«Училась я отлично, — продолжала она. — Легко мне все давалось. Вообще отличалась от сверстниц. Учителя советовали идти в институт…»
Отличалась, отличалась, что и говорить. Урок послушает, и дома учебник не нужен. Понятливая была, особенно в математике.
И в другом отличалась… Хоть зиму всю на печке сидели, там и уроки учили, а в школу ходили чистые. Из всякой белой тряпочки норовила то воротничок скроить, то манжеты себе и сестрам. Платье из серой жесткой, стоявшей колом материи, выстирав, бывало, в печи на поленьях устраивала, чтоб к утру высохло. Одно было.
Но нашьет на серое белый, из рукава отцовой бязевой рубахи выкроенный воротник и идет как принцесса. В школе только Зоечкой и звали. Даже мальчишки.
Так вот она сама по себе копилась в ней — гордость. Верила в себя Зоя. В особую, красивую свою судьбу.
Зоя Михайловна даже усмехнулась, вспомнив ту Зою. И продолжила:
«Я даже сама себе клятву дала: учеба и книги — только. Никаких гуляний и танцев. Душу лишь дневнику раскрывала. По этому дневнику и знаю, что уже в восьмом классе о любви задумывалась, записала тогда свою мечту: дам поцеловать себя лишь тому, кому поверю и выберу в мужья… Он и будет единственный на всю жизнь. И проживем мы с ним так, как еще никто не жил — в уважении и любви…»
— Вот так вот, дорогой Арам Варпетович, — прошептала Зоя Михайловна, — в уважении и любви… — И в который раз задумалась, как бы сложилась ее жизнь, не будь в ней такого уважения к самой себе и к своим принципам. Послушалась бы мать, закончила тот зооветеринарный техникум, в который поступила против своей воли, уступив желанию мамы: «Дочь, во всяку годыну сыта будешь, прокормишься…» Так боялась мама голода… Родная моя… Да дочка была с норовом.
И она продолжила:
«Зооветтехникум, куда поступила по настоянию матери, я бросила, не закончив. Не было сил учить нелюбимую специальность. И уехала на стройку Донбасса. Уж лучше поработать сначала. А там одумаюсь, что больше мне по сердцу, и выучусь. Я считала, что каждый человек должен оставить свой след на земле, а не любя свое дело, не будешь нужен людям.
Жила я в общежитии. Работа была трудная — на бетономешалке. Однажды, возвращаясь в общежитие со второй смены, увидела сцену: парень бил ногами девушку возле самого нашего подъезда. Потом узнала, бил за то, что она отказывалась с ним гулять. Я не могла такого стерпеть, налетела на него и оттолкнула от девушки…»
Вот так и произошла их первая встреча… Что ж, никто ее не обманывал, мало того, ей показали ее судьбу, как в кино: смотри, вот это какой человек! Какой же он может быть муж, если слабую девушку — девушку, не жену еще! — пинает ногами! Так же будет и с тобой! Но что вы… Разве с ней, с Зоечкой, может такое быть… Конечно, в тот самый миг она к себе этого парня и не примеривала. И подумать не могла. Тогда она без оглядки и страха ринулась на хулигана, а он был высокий, длинноногий и длиннорукий, распатланный, злобный, и, когда с разбегу всей силой, всем своим весом толкнула его в грудь, увидела и глаза его: неподвижные, напряженные, будто слепые. «Ты что, сдурел?» — крикнула она ему в эти слепые глаза. И глаза проснулись. Он остановился, взял ее за руки, а она и тогда нисколько не испугалась — вот что значит свободная-то была! И сейчас удивилась себе тогдашней Зоя Михайловна. Да. А парень, взяв ее за руки, присвистнул удивленно: «От мы какие храбрые! Ты откуда, птица?» Но она вырвалась и побежала к себе на этаж. Сердце все-таки колотилось. Хоть не от страха. От какого-то волнения: все видела, как ожили, проснулись его пустые спящие глаза, встретившись с ее взглядом. Это превращение льстило ей, тешило ее гордость. Ах, гордость-гордыня!
