Женщины в лесу - Поликарпова Татьяна (полные книги .txt) 📗
Потом ей рассказали, что подняла она руку на самого страшного в поселке хулигана: пьяница, поножовщик. Без ножа не ходит. И в дело пускал не раз. Но работник был удалый. Бетонщик. Зарабатывал много. Зато уж и гулял так, что, страшно.
Ничего этого Зоя Михайловна в своем письме не писала, а продолжила так:
«И вот этот парень стал меня преследовать: требовал, чтобы вышла за него замуж. Про его хулиганские дела мне рассказывали, и я знала, что путь его — в тюрьму. Он только чудом пока не убил никого, а всегда дело доводил до крови. Я не соглашалась идти за него, а он твердил, что я лучше всех в общежитии, и потому буду только его женой. О любви, о которой я мечтала, он не говорил ни слова…»
Прервала опять свое письмо Зоя Михайловна, опять стала баюкать в ладонях голову, в который раз спрашивая себя: и что я за человек такой? Не крепостная же перед барином, не пленная перед палачом, не в кандалах меня ему привели — сама пришла…
«Однажды его все-таки посадили за драку. Пришли ко мне его дружки. «Если, — говорят, — поручишься за него, скажешь, что вы женитесь, его выпустят. Пока в КПЗ сидит, в милиции. А не выручишь, пойдет по тюрьмам. Конец ему будет».
Проклинаю тот день и час. Согласилась я…»
Невидящим взором смотрела Зоя Михайловна сквозь бумагу, сквозь стол и все этажи, смотрела в тот день и час.
«Он же, Зоя, парень добрый, — говорили его друзья. — Работящий, сама знаешь, зарабатывает больше нас всех. А без жены все у него прахом летит, сама знаешь. Он же без отца-матери остался во каким, — показывали невысоко над полом. — Немец же их порубал. Так и рос по людям, кое-как… Кроме тебя, нет ему доли. Что мы, не знаем, что ли? Что ли, девок у него не бывало? Ни к которой не присыхал так… Ты с него человека сделаешь…»
Хорошие были сваты его дружки. Зоя и сама себе те же слова говорила.
«…думала, что рядом со мной станет он человеком», — дописала фразу. И увидела его глаза, очнувшиеся под ее взглядом в тот первый раз, когда оттолкнула его от девушки, сбитой им с ног. Потом имела возможность убедиться, что и красивы эти глаза… Правду, истинную правду говорил сегодня ученый-физик — очень даже при чем красота для дурочек-девчат! А все казалось, что узнала она красоту этих глаз в тот самый первый раз.
Темно-синие, а приглядишься, будто из отдельных хрусталинок их синева. Ресницы… густой завесой. А брови над ними — черными густыми полосками, как по линейке, уходят к вискам. И скатывается к правой брови лоснистый черный чуб.
Узнавала его в любой толпе, в рабочем ли, в выходном ли наряде. И в сумерки, и в темноте по росту его, по необычной, не как у всех, походке. Она вспоминала эту походку и его самого, когда видела в кино барса или тигра, как они ходят на свободе: вольный, плавный и сильный шаг. И сама себя не понимала, когда видела его издали: и страшно, и лестно, и от самой себя противно, оттого, что лестно… Еще и жалость подставила ей ножку: если не я — пропадет… Пропадет. Ах, гордыня проклятая… Гордыня! А вовсе не жалость. «Если не я…» — передразнила себя Зоя.
Так кто же, в итоге, пропал? И, словно мстя себе, принялась писать быстро, не останавливаясь:
«Началась моя «жизнь» замужем. Я ни в чем не смела противоречить, потому что тут же получала ногой по чему ни попадя. Работу бросила — он настоял. Когда приходил пьяный, я должна была бежать, еще искать водки… Имя мое было забыто, вместо него «падло», «сука», «корова», «быдло». Когда мы шли вместе и ему что-то не нравилось во мне, он мог плюнуть мне в лицо, и я все же шла за ним как побитая собака, глотая слезы. Вернуться боялась, чтобы потом не избил… Страх и слезы были каждый день. Как слышу его шаги, в животе все холодеет и опускается, руки слабеют, тошнота накатывает… Использовал меня в постели грубо, молча, я боялась каждой ночи и ложилась на самом краешке, чтобы не коснуться его нечаянно, чтоб меня не тронул.
Когда и сын родился, я все была в каком-то забытьи, будто оцепенела. Ни радости от сына не чувствовала, ни любви к нему. Одного боялась: вот сын заплачет, и муж разъярится. Так было, когда сын болел и плакал. Не за него переживала, а что опять сцена начнется с оскорблениями, с боем… Меня и сына он звал нахлебниками…»
Зоя Михайловна перевела дух, обессиленная… Она написала, как через пропасть перепрыгнула, про самые позорные дни своей жизни. И сейчас она не могла бы объяснить ни тем, кому писала, ни себе самой, как могла она позволить так себя растоптать. Отчего замерла, забыла себя, сына, окоченела, оцепенела сука, падло, курва и еще похлеще…
Все началось сразу, со свадебного вечера, вернее ночи, когда он, напившись до очумения, ломал и катал ее по койке, как медведь, так что она минутами теряла сознание от боли и ужаса, слыша, как он рычит ей в ухо матерные слова вперемежку с обещаниями: «Теперь все… моя… Теперь что хочу… Не отвертишься».
Наутро она очнулась вроде подмененная, вроде и впрямь не она, а в самом деле быдло неодушевленное… Когда очнулась, припомнила, холодея, что с ней сделали, и слезы полились сами собой, то и еще получила такой же «любви»…
И она затихла. Надолго. Отличница в белом воротничке и манжетках из бязевой отцовой рубахи. Зоенька, нецелованная гордячка. Берегущая себя для единственного на всю жизнь. Чтоб прожить ее в уважении и любви, как мало кому удавалось…
Чудом, однако, надо считать не то, что она все стерпела и не убежала сразу, — какое уж чудо: боялась его до страсти, знала, что убить может, — чудо в том, что и под этим гнетом собрала себя наново, скопила силы и принялась за работу. Потихоньку, по капельке, по шажочку принялась за работу, которую не одолела разом, одним замужеством, как в той красивой сказке про аленький цветочек.
Не сама по себе спала зверская шкура с чуда морского — по волоску пришлось ей счищать с него лохматую шерсть, чтобы выпростался из-под дикого образа человек, каким, померещилось однажды, может он быть.
Все же не один страх держал ее, но и то, с юных ее дней убеждение: жизнь прожить с единственным… Что ж, ей попался вот такой, надо было жить, тем более — сын. Надо было думать, как быть дальше… Она вздохнула, взялась за ручку.
«Стала я мужа потихоньку городом завлекать. Думала: надо его от этого поселка оторвать. Очень уж обвык здесь. Все свои. Даже в милиции дружки. Потом я поняла, что и с милицией, и с КПЗ этой, откуда я его извлекала, все было подстроено. Так вот…
Переехали мы в Донецк, работу он сразу нашел по своей специальности. Я же опять со своими просьбами: «Чего так жизнь толочь, учиться бы тебе надо. Все ж восьмилетка за плечами…» Обещала помочь с уроками…»
…Как же он издевался над ней: «помочь с уроками»! Тоже помощница — пешка в дамках…
Конечно, откуда ему было знать ее — вместе не учились, и на работе ее не видел. Домашняя баба, да и все туг. Знает свое место, выучил. Он только глазом поведет — ее и след простыл, мигом на кухне исчезнет.
Но она по-своему не отставала. Как разведчик, подстерегала всякую тихую его минуту, мирное настроение: «Чем ты такого-то и такого-то хуже… Что они против тебя: только тем и взяли, что техникум кончили… А ты же способный… Вот увидишь…»
Услышит очередное «отстань!» и отстанет. Но с каждым разом слышала — пожиже было замешано его «отстань». Так и согласился на вечернюю школу. Ладно, сказал, прикину свои силы. От этого не задохнусь.
Она пыталась ему помочь — объяснить в алгебре, геометрии. Он отмахнулся с насмешкой: не хватало ему у собственной бабы учиться! Но все же надо было контрольные задания сдавать…
Не забыть ей тот первый раз, как швырнул ей по столу задачник по алгебре: «На, помощница, решай, коли хвастала!»
Убравшись вечером, уж после одиннадцати, села за тетрадкой и задачником. Вчиталась в задачу, словно свежим ветром лоб освежило… Как же она соскучилась, как изголодалась по такой работе… Оказалось, все помнит, не было нужды и в учебник заглядывать.
Зайдя в ванную умыться перед сном, удивилась, глянув в зеркало: будто прежняя Зоя смотрела на нее спокойным и чуть горделивым взглядом…
