Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров - Казарин Юрий Викторович (лучшие книги читать онлайн .TXT) 📗

стрируют  московские  художники  «Малахитовую  шкатулку»!  Какой-то

обязательно златокудрый олень, люди в лаптях! Никто здесь никогда не

ходил в лаптях. Посмотрите, какой у Мосина Данила-Мастер! Он весь как

каменный, и глаза у него светятся, потому что он Хозяйку видел! Точно

такой же Ермак: он стоит, как камень, и лодка плывет на фоне скал, и он

будто из этих камней вышел. Здешним героем признается человек, кото-

рый из этой земли вышел, и всякая измена земле человека автоматически

изгоняла из этих списков. Мосин – художник, который это все отразил.

Никто никогда этому никого не учил. Ни один из здешних художников не

рисовал портрет Хозяйки, потому что нельзя. Это москвичи – спокойно,

потому что они не знают всех этих реалий. Но Мосин и Волович рисуют

так хорошо, потому что они здешние люди. Мосин вообще очень здеш-

ний человек: и по манере работать, и внешне. Но картин его я вижу мало.

Умер он быстро. Рак. Тогда были Мосин и Брусиловский, они парой ра-

ботали и прославились они парой: Мосин и Брусиловский. Весь город

их знал. А теперь вот от этой пары остался Миша Шаевич. Хотя Мосина

знать и помнить надо.

Ю. К.: Миша о нем очень хорошо говорит…

М. Н.: Что касается Миши, если представить все человечество как

горные породы, то Миша – это чистое золото. Сложно говорить о Мише

потому, что он в высшей степени добродетельный человек. Хотя сейчас

это слово кажется смешным. Добродетельный человек – это человек, ко-

торый не способен сделать недоброе дело. И при этом никто об этом не

должен знать. И он с этим не носится, нисколько этим не гордится, он

этого просто не замечает. Не могу привести примеров, потому что он сам

об этом не говорит. Его отношению к жизни надо учиться. Сам Миша –

человек киевский, не здешний. Он очень талантливый человек, он мог

уехать отсюда давно, но он этого не сделал и не сделает, потому что эту

«привязку» к земле он чувствует и уважает. Да, он ездил в Америку и

оставил там все картины, но по причине крайне уважительной: потому

что Геннадий Сидорович Мосин умер, не успев осуществить свою меч-

ту – он хотел иметь свой иллюстрированный каталог, хорошо изданный.

Миша сделал это для Мосина. Так он понимал дружеский долг: раз Ген-

надий Сидорович не успел это сам, то это сделал Миша Шаевич.

Ю. К.: А ты Эрика Неизвестного знала?

191

М. Н.: Нет,  я  его  не  знала.  Но  я  дружна  была  с  его  родителями  –

с Беллой Абрамовной и Иосифом Моисеевичем. Весь чудовищный огонь,

жар и пыл Эрика – это, конечно, Иосиф Моисеевич…

Закончу  про  Мишу.  Даже  одного  этого  примера  достаточно.  А  он

точно  так  же  относился  ко  всем  своим  родственным,  дружеским,  при-

ятельским и семейным отношениям. Не считаю себя вправе приводить

примеры. Мне ужасно нравятся его отношения с этим городом: его здесь

уважают  и  любят,  и  он  никогда  не  пойдет  на  то,  чтоб  это  обмануть  и

оскорбить.  Что  касается  юмора  и  иронии  (хотя  я  этого  не  люблю,  мне

кажется, что это возникает тогда, когда нет отваги и доблести на открытое

чувство), но что касается Миши Шаевича, это совсем другое дело. Как-то

идем мы по улице: Женя Евтушенко в какой-то шубе, с ворохом роз, Гера

Дробиз, я и Миша Шаевич. На Мише надета какая-то куртка с кучей мол-

ний, мальчикового вида. И тут Гера говорит: «Миша, какая-то курточка на

тебе сегодня модная!» И Миша говорит: «Курточка как курточка – носим

потихоньку».  (Смеется.) А у Миши дочь очень плохо училась, и как-то

пришла к нему Белла Ахмадулина, он представляет ей свою семью, жену

и, наконец, дочь: «А это дочь моя. Между прочим, круглая отличница!»

А  все  прекрасно  знают,  как  она  учится   (Смеется.)  Фирменный  юмор

Миши Шаевича – это просто здорово.

Есть такая доблесть, которая сейчас не ценится, но я ее жутко вы-

соко ценю: ценить то, что следует ценить, и не ценить то, что не следует

ценить. А у нас сейчас ценить надо то, что объявлено престижным. Но

ценить надо совсем не это: мать, бабушка, семья, надежность, верность,

душевная чистота – это сейчас ни в грош не ставится. Сейчас мы живем

в страшное время: ценности меняются на удобства. Тут Мишу не раску-

сишь. Только высокие ценности.

Вот случай: когда у Воловича умерла жена, Тамара, и он очень пере-

живал и мучился, помог ему Миша… Есть у него какой-то градус тепла…

Вот утром Виталий Михайлович встает, идет к Мише – кофе пить.

Ю. К.: То есть вытащил его Миша?

М. Н.: Нет,  Виталий  Михайлович  сам  очень  сильный  человек.

Но какое-то время они просто не расставались. Понимаете, когда человек

талантливый, ему прощается масса вещей. Например, чудовищный, не-

мыслимый, клинический эгоцентризм Пастернака мы считаем нормаль-

ным: это ему очень идет, это его манера жить, так появляется его талант.

Найдите мне у Миши Шаевича, талантливого человека, не то что эгоцен-

тризм, а хотя бы какой-то эгоизм на том уровне, который был бы заметен

посторонним глазом. Не просечете.

Ю. К.: Еще Леша Решетов такой был.

192

М. Н.: Леша  Решетов  был  несколько  другого  типа  человек.  Но  не

будем о Леше. Это разные сферы проявления. Что касается Виталия Ми-

хайловича, я его очень люблю, знаю много лет. Все, что я сказала о Бру-

силовском, можно сказать и о Воловиче. Ибо он человек совершенно на-

дежный, серьезный, обстоятельный, полный доброжелательности. Когда

я прочла у Быкова, что у Пастернака была трагическая жизнь, я просто

упала: какая трагическая?!

Ю. К.: Да-да! И при этом рядом был Мандельштам, Ахматова…

М. Н.: Он выдавал своей семье 10 тысяч в месяц на житье, я полу-

чала примерно 750 рублей. Все учителя, литераторы, музейщики – все

его читатели – все получали 600–700. Дело даже не в деньгах. Квартира,

любимые женщины, все сбывшиеся и счастливые любови, окружен всег-

да вниманием и почитанием…

Я вам рассказывала, как одна моя товарка, всю жизнь ему состра-

дающая  и  считающая  его  мучеником,  пошла  поклониться  его  праху.

Идет и спрашивает у кого-то: «Где здесь дача Пастернака?» Ей отвечают:

«Вы вдоль его дачи идете». Никакой трагической жизни. Что у него, что

у Бродского. Я категорически не могу признать серьезной жизненною не-

приятностью непечатание. Это неприятность?! Значит, ты сильно само-

любивый человек, если для тебя это неприятности.

Ю. К.: Это литераторы же… И Бродский, и Пастернак были талант-

ливыми  поэтами,  но  и  могучими  литераторами,  которые  выстраивали

свою карьеру. Зачем он написал «1905 год»? А «Лейтенанта Шмидта»?

Быков  объясняет  это  тем,  что  Пастернак  вдруг  влюбился  в  Шмидта…

Нельзя влюбляться в смерть, в ужас.

М. Н.: Не за что влюбиться в Шмидта! Нельзя влюбиться в такого

человека.

Ю. К.: Вот еще о Виталии Воловиче… Помнишь, Рина приезжала?

Я там выступал, что-то говорил о городе… Пару недель назад заходит

ко мне Волович и говорит: «Вы так хорошо говорили о Екатеринбурге!»

Великий художник пришел к какому-то там стихотворцу…

М. Н.: Юра, не кокетничай! Это тебе не идет!

Ю. К.: Я не кокетничаю. Я говорю правду. Я просто был потрясен:

художник пришел сказать, что я хорошо сказал о городе, подарил альбом

о Екатеринбурге исчезающем…

М. Н.: Почему  я  заговорила  о  «трагической»  жизни  Пастернака.

У  Виталия  Михайловича  действительно  очень  тяжелая  жизнь.  Отроче-

ство и юность его, когда мать его приезжает сюда, война, голод, всего не