Русская народно-бытовая медицина - Попов Г. (чтение книг TXT) 📗

Всего позже и с гораздо меньшею настойчивостью применяется врачебная помощь, полезность которой многие отрицают совершенно: «нешто можно от дурости вылечить, ведь это напущенное?». Относительно больниц для душевно-больных поразительно широко распространено убеждение, что там не столько лечат больных, сколько «смиряют», почему и называют эти больницы «смирительными» домами – старое и до сих пор не вышедшее из употреблении название. По мнению очень многих, отправить туда больного – это, значит, отдать его на добровольное мучение. Рассказов про то, как там бьют, истязают и далее совсем умаривают больных, не исключая и тех, которые уже выздоравливают, циркулирует среди крестьянской массы великое множество. Вот почему везут туда больных почти исключительно в тех случаях, когда они становятся невыносимым бременем для семьи или проявляют преступные наклонности, вызывающие опасения, «как бы не быть, в случае чего, в ответе» [389]. Помимо страха перед смирительными домами, иногда выступает и опасение, как бы такой отправкой не набросить тень и не опорочить семью больного: «скажут тогда, что весь род их сумасшедший и девок не будут брать наших». – Весьма также часто выступают материальные соображения и боязнь, как бы не пришлось платить за содержание больного в больнице: «оно хоть и нужно было бы свести в сумасшедший дом, да кто его ведает, доколь он там пробудет? Хорошо, как скоро выздоровеет или помрет, тогда все-таки терпимо, а, как, на грех, да долго проживет, тогда и думай, как быть: всю кожу сдерут, разорят в корень». Нередко по этой же причине противятся отправке больного в психиатрические учреждения и сельские общества [390].

«– В церкви уж так жутко мне! Как войду в нее, гляну кверху и подумаю: ну, вот, сейчас завалится» (Жиздринск. у. Калужск.);

«– Больше всего не любит он попов, икон, ладану, св. воды, но еще томнее ему, как запоют в церкви «херувимскую песню» или когда я собираюсь причащаться. В это время дух начнет во мне томноваться и ходить: то в голову вступит, то в руки, то в ноги, то к сердцу подвернется, вроде комка, то к горлу подкатится и совсем заполонит мне дыхание. Другой раз так и думаю; что, вот, распрощусь с своею жизнью» (Ливенский у. Орл. г.).

«Это была худая, высокая женщина, с впалой грудью, зеленистым цветом лица, большими тусклыми глазами и плотно сжатыми губами, на которых никогда не появлялась улыбка. Выражение болезненности и тяжелой скорби застыло на ее истощенном лице. Она не пропускала ни одной службы и каждую обедню, во время чтения Евангелия и пения Херувимской, начинала кричать кукушкой. В большие праздники и, в особенности, на страстной неделе припадки были сильнее и продолжительнее. Тогда она кричала даже после службы, подражая всевозможным животным: выла волком, ревела коровой, свистала соловьем, каркала вороном и страшно стонала. «Лихо мне, лихо! – кричала она во время чтения Евангелия: – жжет, совсем сгорела! вот же тебе, вот, не ходи сюда, не мучь меня!» При этом кликуша рвала на себе волосы и старалась изо всей силы биться головой об пол. Часто во время службы она разражалась ругательствами на священника и чем набожнее был священник, тем ругательства были ожесточеннее. Иногда больная выбегала из церкви, сбрасывала с себя верхнюю одежду и засучивала рукава. – «Спи, спи, Пелагея, – обращалась она к самой себе, – а я, добрый молодец, Ермолай Иванович, погуляю, вот, погуляю», – и с неприличными прибаутками плясала в присядку. Всегда, в подобных случаях, она окружалась толпой баб, который с одинаковым, каждый раз, интересом слушали и повторяли ее слова: «ишь, ишь, расходился, просто ужас берет», – обыкновенно твердили они, покачивая головами. – «Господи, спаси и сохрани от этого всякого крещеного! – И есть же такие злодеи, что только делают». – «Э, сестры, кто пойдет на такие дела, тот своего родного детенка не пожалеет: ведь, они ему покоя не дают, все работы просят», – толкуют на разные лады бабы.

Дойдя до изнеможения, кликуша садилась на землю и сидела, упираясь конвульсивно сжатыми руками. Страшно бледная, с искаженным лицом и перекосившимися глазами, с выражением зверской и бессмысленной злобы, она была положительно страшна: в ней было, действительно, что-то дьявольское» (Жиздринск. у. Калужской г.).

«Апрасюха лежит на полу и кукует кукушкой. Около нее стоит муж, поддерживая голову, и толпа баб, сбежавшихся на припадок со всех концов деревни. – «Вот, мученица-то, – перешептываются они: – видишь, как мается, сердешная». – «Смотри, смотри, у нее что-то под глоткой сигает», – замечает одна баба.

– «А давайте-ка у ей спросим, кто ее испортил? – предлагает другая: – она, бывало, рассказывала». Апрасюха бросила кричать кукушкой, залаяла по-собачьи, а потом заговорила: «вы что там балакаете? чтоб я сказала, вам, кто меня испортил? Не скажу, не скажу! Ха-ха-ха! чав-чав-чав! Ку-ку-ку-ку!» – «Послушай, Осип, ты бы положил ей на грудь поклонный крест», – советуют мужу. – «Не хочу, ой, ой, не хочу! Не буду, не буду! – кричит Апрасюха. Муж берет из божницы крест и несет к больной. – «Гав-гав-гав, – лает она на крест и начинает биться и метаться, когда хотят положить его на грудь: ой, тяжко, умираю!» – кричит Апрасюха. Крест снимают и опять ставят на божницу. – «Ну, Апрасин, скажи же, кто тебя испортил? – начинает спрашивать муж. – «Я не Апрасин, я Кузьма: вот, кто я. – «Ну, Кузьма, скажи, зачем ты сюда попал?» – «Не скажу». – «Нет, скажешь». – «Да что ты ко мне пристал, идол, идол, черт!» – «Надень ты ей на голову хомут, тогда она скажет», – прерывает допрос одна из баб. Приносят хомуте и насильно надевают на шею Апрасюхе. – «Ну, говори теперь, кто тебя усадил сюда?» – «Усадила меня мать наша, она теперь умерла». – «А скоро ты отсюда выйдешь». – «Мне тут хорошо». – «Что же ты один тут сидишь, ай вас тут много»? – «Один: я и один управлюсь». – «Ох, и грех же ей будет, – рассуждают, расходясь, бабы: – на кресте-то, разве, можно брехать, как она?» – «Да, разве, это она брехала? брехал тот, который сидит в ней». – «Кто же там сидите?» – Вестимо, кто – черт». – «Ну, черт в крещеного человека не полезет – ему нельзя». – «Знамо, какой черт? душа заливщика [391] или удавленника, вот кто», – разъясняет недоразумение одна из баб: «хоть он и продал душу черту, а все же он крещеный, вот, и может подойти к человеку и влезть в него» (Орловской г. и у.).

Кликушество, болезнь совершенно неизвестная нашим культурным классам и исключительно распространенная среди деревенского населения, как нельзя больше доказывает, насколько сильны среди народа суеверия и как глубоко проникают они в народную душу. Уже в самом названии «кликуша», или «крикуша» [392], заключается указание на суеверный характер этого страдания: она выкликает имя того лица, которое ее, будто бы, испортило и называет беса, который в ней сидит. Соответствуя эпидемиям бесноватости, столь частым и поглотившим столько жертв на инквизиционных кострах, в XV – ХVII вв., в Западной Европе, кликушество из древней Руси [393]) доходит до новейшего времени и дает не только многочисленные отдельные случаи заболеваний, особенно часто встречающееся в некоторых центральных губерниях России, но иногда выражается настоящими эпидемическими взрывами [394]). Будучи по своему существу истерическим неврозом, с целым рядом болезненных проявлений со стороны двигательной и чувствительной сферы, кликушество представляется вместе с тем явлением настолько своеобразным и сложным, что не укладывается ни в одну из существующих рамок нервных и душевных заболеваний. Без сомнения, в его развитии немаловажную роль играет, прежде всего, так называемое «личное предрасположение». При истерической основе страдания, лица впечатлительные и нервные, с наклонностью к истерии, заболевают всего чаще.