Возвращение с Западного фронта (сборник) - Ремарк Эрих Мария (читать книги полностью txt) 📗
– И вот это называется рай? – опять спросил Керн.
– Да, – ответил Классман. – Это еще рай. Конечно, кое-кому отказывают, но все же многим дают продление…
Они прошли через три коридора и попали в помещение, напоминавшее уже не вокзальный перрон, а какой-нибудь зал ожидания четвертого класса. Здесь было форменное смешение народов. Скамеек явно не хватало. Люди стояли или сидели на полу. Керн заметил полную смуглую женщину, усевшуюся в углу, точно наседка на яйцах. У нее было правильное, неподвижное лицо, волосы, расчесанные на пробор и заплетенные в косички, окаймляли голову. Вокруг нее играло несколько детей. Самого маленького она держала на руках и кормила грудью. Женщина сидела непринужденно, с каким-то своеобразным достоинством здорового животного. Среди всей этой сутолоки и шума она как бы отстаивала непреложное право любой матери заботиться о своем потомстве, несмотря ни на что. Ребятишки сновали вокруг ее колен и спины, словно вокруг памятника. Около нее стояла группа евреев в черных кафтанах, с пейсами и жидкими седыми бородками. Они стояли и ждали с выражением такой беспредельной покорности, будто прождали уже сотни лет и знали – предстоит ждать еще столько же. На скамье у стены сидела беременная женщина. Рядом с ней – какой-то мужчина, нервно потиравший руки. Тут же седой старец тихо убеждал в чем-то какую-то плачущую женщину. У другой стены устроился угреватый молодой человек; он непрерывно курил и воровато поглядывал на сидевшую напротив красивую, элегантную женщину, то и дело натягивавшую и снимавшую свои перчатки. Около них примостился горбатый эмигрант; он записывал что-то в блокнот. Несколько румын шипели, как паровые котлы. Какой-то мужчина рассматривал фотографии, прятал их в карманы, доставал вновь, опять разглядывал и опять прятал. Толстая женщина читала итальянскую газету. С ней рядом сидела молодая девушка, безучастная ко всему и безраздельно погруженная в свою печаль.
– Все эти люди подали заявление на право проживания во Франции или же намерены подать такое заявление, – сказал Классман.
– А какие у них документы?
– У большинства еще есть действительные или недействительные, то есть непродленные паспорта. Во всяком случае, въехали они сюда легально – по французским визам.
– Значит, это еще не самое страшное?
– Нет, не самое страшное, – сказал Классман.
Керн заметил, что помимо чиновников в форме за окошками сидели хорошенькие, нарядно одетые девушки; на большинстве были светлые блузки с нарукавниками из черного сатина. Как странно, подумал Керн, эти девушки хотят предохранить свои блузки от малейшего загрязнения, в то время как перед ними толпятся сотни людей, чья жизнь уже совсем потонула в грязи.
– В последние недели в префектуре стало особенно тяжело, – сказал Классман. – Всякий раз, когда в Германии что-то происходит и соседние страны охватывает нервозность, все шишки валятся в первую очередь на эмигрантов. И для той и для другой стороны они козлы отпущения.
У одного окошка Керн заметил мужчину с приятным, одухотворенным лицом. Его бумаги были, судя по всему, в порядке. Девушка за окошком взяла их и, задав несколько вопросов, принялась писать. Мужчина застыл в неподвижном ожидании, и вдруг его лоб покрылся испариной. Большое помещение не отапливалось, а на просителе был тонкий летний костюм; но пот выступал у него из всех пор, лицо стало мокрым и блестящим, светлые капли стекали по лбу и щекам. Он стоял не шевелясь, положив руки на подставку у окошка, с предупредительным и даже униженным выражением лица, готовый отвечать на вопросы. И хотя его ходатайство было удовлетворено тут же при нем, он казался воплощением смертельного страха, будто его поджаривали на каком-то невидимом вертеле бессердечия. Если бы он кричал, жаловался или клянчил, это было бы еще не так страшно, подумал Керн. Но он держался вежливо, достойно и собранно, и только пот, выступавший из пор, захлестнул и подавил его волю, и казалось – человек тонет в самом себе. То был первородный, неодолимый страх, прорвавший все внутренние плотины человеческого достоинства.
Девушка подала мужчине оформленный документ, сказав при этом несколько приветливых слов. Он поблагодарил на безукоризненном французском языке и быстро отошел от окошка. Дойдя до дверей, он развернул бумагу – видимо, ему не терпелось узнать, что в ней проставлено. И хотя он увидел всего лишь синеватый штамп и несколько дат, ему показалось, что в голый и мрачный зал префектуры внезапно ворвался светлый май и оглушительно защелкали тысячи соловьев свободы.
– Не уйти ли нам отсюда? – спросил Керн.
– Что – насмотрелись достаточно?
– Вполне.
Они пошли было к выходу, но группа убого одетых евреев, похожих на стаю общипанных голодных галок, преградила им дорогу.
– Пожалуйста… помогать… – Старший выступил вперед, сопровождая слова широкими, словно падающими жестами, полными мольбы и унижения. – Мы не говорить… на французского… Помогать… пожалуйста, человек…
– Человек, человек… – хором подхватили остальные. В воздухе затрепетали просторные черные рукава. – Человек… человек…
Казалось, они знают только это немецкое слово, ибо повторяли его непрерывно, прикладывая желтые тонкие пальцы ко лбу, глазам, сердцу. Снова и снова мягкими и настойчивыми, почти льстивыми голосами они твердили нараспев:
– Человек… человек… – и только старший добавил: – Мы тоже… человек…
– Вы говорите на языке идиш? – спросил Классман.
– Нет, – ответил Керн. – Не знаю ни слова.
– А эти евреи знают только идиш. Изо дня в день они приходят сюда, но не могут ни с кем объясняться. Все ищут толмача.
– Идиш, идиш! – закивал головой старший.
– Человек… человек… – раскачиваясь, гудел хор евреев. У всех были возбужденные, выразительные лица.
– Помогать… помогать… – старший указал на окошки, – не можем… говорить… только… человек, человек…
– Идиш не понимаю, не знаю, – с сожалением сказал Классман.
Галки обступили Керна.
– Идиш? Идиш? Человек…
Керн отрицательно покачал головой. Трепетание одежд прекратилось. Движения замерли. Старший вытянул шею и спросил в последний раз:
– Нет?.. – Его лицо стало совершенно безжизненным.
Керн снова покачал головой.
– Ах!.. – Старый еврей поднес ладони к груди и сомкнул кончики пальцев, будто хотел прикрыть сердце маленькой крышей. Он постоял так с минуту, слегка подавшись вперед, точно прислушивался к чьему-то далекому зову. Затем поклонился и медленно опустил руки.
Керн и Классман вышли из зала. В конце коридора они услышали бравурную музыку, доносившуюся сверху. Звуки гулко отдались на маршах каменной лестницы. Гремел лихой военный марш. Ликовали трубы, призывно звучали фанфары.
– Что это? – удивился Керн.
– Радио. На верхнем этаже расположены комнаты отдыха для полицейских. В полдень у них всегда концерт.
Музыка буйно неслась вниз по лестнице, словно горный поток; звуки накапливались в коридоре и водопадом прорывались сквозь широкие двери. Они обволакивали и захлестывали маленькую одинокую фигуру, темную и бесцветную, примостившуюся на нижней ступеньке и похожую на неодушевленный сгусток какой-то черной массы. Это был тот самый старик, который с таким трудом оторвался от безжалостного окошка. Потерянный и поникший, вобрав плечи, он сидел на краю ступеньки с поджатыми коленями и блуждающим, безутешным взглядом. Казалось, ему уже не подняться… А над его головой бурлила и плясала музыка, переливаясь пестрыми, яркими каскадами звуков, могучая, жестокая и безудержная, как сама жизнь.
– Пойдемте, – сказал Классман, когда они вышли на улицу, – выпьем по чашке кофе.
Они уселись за бамбуковым столиком на тротуаре перед небольшим бистро. Выпив горький черный кофе, Керн почувствовал облегчение.
– Так что же тогда считать пределом горя? – спросил он.
– Судьбы тех, кто остался совсем одиноким и умирает с голоду, – ответил Классман. – Тюрьмы. Ночи на станциях метро. Сон на лесах строящихся домов или под мостами Сены.
