Я ненавижу свою шею - Эфрон Нора (читаем книги .txt) 📗
Двор, некогда идиллическое место, где слышался счастливый детский смех, вдруг оказался заставленным лимузинами, поджидающими новых жильцов, чтобы отвезти их на шикарную работу в центре. Старые жильцы злились, составляли петиции, махали перед носом у хозяев юридическими документами и судачили о новом повышении арендной платы.
У меня снова кончился договор аренды. Позвонила мисс Росс и сообщила, что мне опять подняли арендную плату. Хозяева предлагали мне заключить договор на три года: десять тысяч долларов в месяц первый год, одиннадцать во второй, двенадцать в третий. Получалось, что за три года мне повысили аренду на четыреста процентов.
И я поняла: любовь прошла. Все-таки двенадцать тысяч в месяц — это черт знает сколько в пересчете на капучино. И знаете что? Я ведь его даже не пью. И никогда не пила. Я позвонила агенту по недвижимости и начала смотреть квартиры. Безответная любовь — скука смертная, писал Лоренц Харт. Почему-то с квартирой мне понадобилось гораздо больше времени, чтобы это осознать; в браке я поняла все гораздо раньше.
Пути назад не было. Поскольку наша с «Эпторпом» любовь не стала взаимной, расставание прошло без осложнений. Дети выросли и больше не могли возразить мне, как возражали когда-то, умоляя не уезжать из единственного дома, который они знали. Мужу было все равно. Сестра уже подыскивала новое жилье — моя сестра, та самая, чьи слова о «сердце и душе „Эпторпа“» цитировали в New York Times. Теперь, забыв о сантиментах и вспомнив о холодном расчете, она грозилась переехать в Нижний Манхэттен. Я позвонила бухгалтеру, и тот объяснил, что гораздо разумнее купить квартиру, а не снимать (так же доходчиво несколько лет назад он объяснил, что гораздо разумнее снимать, а не покупать).
Мы приготовились к переезду. Выбросили то, что столько лет было частью нашей жизни: плюшевых медведей, металлические стеллажи из кладовки в подвале, коробки с чеками, постеры, которые висели у нас на стенах, еще когда мы были молодыми, неработающие стереоколонки, наш первый компьютер, сноуборд, доску для серфинга, барабанную установку, целую картотеку с договорами на фильмы, которые так и не были сняты. Коробки с одеждой отдали на благотворительность. Коробки с книгами — в библиотеку приюта для бездомных. Мы испытали невероятное чувство очищения. У нас осталось лишь самое необходимое. Нас вынудили посмотреть правде в глаза и признать: мы многое переросли, мы уже не те, и есть то, что нам больше не нужно. Мы провели инвентаризацию своей жизни, мы как будто умерли, но перед смертью получили возможность разобрать вещи, а теперь переродились и могли снова их накапливать.
Наша новая квартира была намного меньше восьмикомнатной в «Эпторпе». Отныне мы жили в Верхнем Ист-Сайде, в районе, который я двадцать лет ненавидела и считала врагом всего, что мне дорого. Тут не было кубинско-китайских ресторанов. Но камин работал, привратник открывал дверь, а китайскую еду приносили прямо на порог. Уже через несколько часов после переезда я почувствовала себя дома. Я была потрясена. Ошарашена. Но главное, я пришла в ужас. Такого ужаса я не испытывала со времен своего второго брака. Все, что я передумала тогда, пронеслось в моей голове и сейчас: почему, ну почему я не ушла сразу, как только почувствовала запах чужих духов? Почему не поняла, что любовь на самом деле была никакой не любовью, а моей удивительной способностью делать лимонад из любых, даже самых горьких лимонов? Почему мое воображение отключилось, и я совершенно забыла, что в жизни полно других возможностей, включая возможность влюбиться снова?
Одно я знаю точно: новая квартира никогда не приснится мне в кошмарах.
По крайней мере, не снилась до сих пор.
И я никогда больше не стану романтизировать свой район — хотя должна признать, мой новый район оказался гораздо лучше, чем я себе представляла. В нем даже есть все то, что делало «Эпторп» таким привлекательным: круглосуточный газетный киоск, круглосуточный корейский магазин и почтовое отделение, которое тоже работает круглосуточно. Сейчас весна, из моего окна видны цветущие груши, и они прекрасны. А продуктовые магазины здесь не хуже, чем в Вест-Сайде. Аэропорт гораздо ближе, здешняя линия метро лучше, а еще в Ист-Сайде больше солнца, серьезно! Не знаю, чем это объяснить, но свет здесь какой-то другой, более светлый. И зимой тут теплее, потому что дальше от Гудзона с его колючими ветрами. Все мои врачи рядом, а это, увы, важно в моем возрасте. В квартале от нашего дома есть магазин, где продают божественный греческий йогурт, а если пойти от дома в другую сторону, через квартал будет ресторан, где я готова ужинать каждый вечер — настолько там вкусно.
Но это уже не любовь. А просто место, где я живу.
Я и Джон Кеннеди: теперь можно признаться
Стажер Джона Кеннеди призналась во всем
Вчера стажер Джона Кеннеди призналась в интервью Daily News: «Мими — это я».
Марион (Мими) Фанесток (сейчас ей шестьдесят) сообщила, что сбросила камень с души, наконец рассказав о романе с молодым красавцем-президентом, случившемся сорок лет назад. «Я счастлива, что наконец могу поведать двум своим замужним дочерям тайну, которую скрывала от них сорок один год, — заявила Марион. — Это огромное облегчение. И я больше не буду комментировать эту тему. Прошу прессу уважать мое право и право моей семьи на личную жизнь».
Я была стажером в Белом доме при администрации Джона Кеннеди. Но это не юмористическая история, в которой автор берет событие из текущих новостей и пытается «смешно» его обыграть. Дело было в 1961 году, я работала у Пьера Сэлинджера в пресс-центре Белого дома, там же, где через год начала работать Мими Фанесток. И когда Мими вынудили признаться, что у нее был роман с Джоном Кеннеди, я решила: а почему бы и мне не рассказать свою историю?
Я заметила, что все статьи о бедной Мими цитируют еще одну сотрудницу пресс-центра — Барбару Гамарекян, которая откровенно подставила Фанесток в устных архивах библиотеки Кеннеди. В газетах приводится ее едкий комментарий, что Мими «даже не умела печатать». Ха! Вот все, что я могу сказать по этому поводу. Ха-ха-ха! В мою бытность в пресс-центре Белого дома под начальством Пьера Сэлинджера со мной работали еще шесть женщин. Одну из них звали Фэддл (ее лучшая подруга Фиддл работала с самим Кеннеди), и, насколько я могла судить, ее единственной задачей было подписывать фотографии Сэлинджера вместо него. Фиддл ставила автографы на фотографиях Кеннеди. От нас, стажеров, не требовалось умения печатать, потому что в офисе для стажеров — таких как я или Мими — попросту не было столов, куда мы могли бы сесть, и печатных машинок тоже не было.
Да, мне по-прежнему очень обидно из-за этого. Потому что я оказалась не только единственной женщиной в Белом доме, у которой не было целого гардероба платьев без рукавов в стиле Джеки (я просто не могла себе их позволить), но и единственной, кому некуда было даже сесть. А ведь уже тогда, как и сейчас, я печатала со скоростью сто слов в минуту. Каждый рабочий день я теоретически могла напечатать сорок восемь тысяч слов, но этого не происходило, потому что для меня не поставили стол.
Кроме того, как раз в то время я сделала очень неудачную химическую завивку. Это важный факт, и он еще сыграет роль в дальнейшем, когда страсти накалятся.
Едва устроившись на «работу» в Белом доме, буквально в первые минуты первого рабочего дня я познакомилась с президентом. В первое же утро он должен был лететь в Аннаполис и произнести там речь на открытии Военно-морской академии. Сэлинджер пригласил меня и группу журналистов отправиться туда на специальном вертолете для прессы. А когда я вернулась в Белый дом, повел лично знакомиться с Кеннеди. Это был самый красивый мужчина из всех, кого я встречала в жизни. Не помню, о чем мы говорили, хотя наш разговор наверняка остался в воспоминаниях Сэлинджера в устном архиве библиотеки Кеннеди. Когда-нибудь я их послушаю. Но я хорошо помню, что встреча была очень короткой — не больше десяти-пятнадцати секунд. Потом я пошла в пресс-центр и обнаружила то, что вам, читателю, уже известно: мне негде было даже сесть.
