Я ненавижу свою шею - Эфрон Нора (читаем книги .txt) 📗
Дом «Эпторп», построенный в 1908 году семейством Асторов, занимал целый городской квартал. Массивный, как танкер, с улицы он выглядел как общежитие пролетариев из Восточной Европы, но внутри был большой двор с двумя прекрасными мраморными фонтанами и чудесным садом. Стоило войти в этот двор, и город пропадал, вы оказывались в прекрасном уединенном парке. Там были каменные скамейки, где можно было посидеть вечерами, пока дети весело резвились и бегали кругом, катались на велосипедах, дрались и норовили упасть в фонтан и утонуть. Весной там цвели тюльпаны и азалии, летом — бледно-голубые хосты и гортензии.
Большинство людей, не живущих в Нью-Йорке, даже не догадываются: у ньюйоркцев есть такая же привязанность к своему району, что и в маленьких городках Америки. В «Эпторпе» эта привязанность усиливалась во сто крат, потому что в здешнем дворике жители дома постоянно сталкивались друг с другом и рано или поздно выучивали, как кого зовут. На Хеллоуин те, у кого были маленькие дети, раскрашивали уличные фонари, превращая их в страшных тыквоголовых призраков, а в декабре владельцы дома ставили большую электрическую менору, и та сосуществовала с елкой, сияющей огоньками.
Оказалось, в этом здании живет несколько моих знакомых, и некоторые стали мне близкими друзьями — так действует соседство. Я встречалась с мужчиной (мы потом поженились), который по блату выбил себе квартиру на верхнем этаже. Скоро в дом переехала моя сестра Делия с мужем, она тоже планировала жить там до самой смерти. Когда мы с Делией работали над фильмом[8], она выходила из квартиры, спускалась, шла через двор и поднималась ко мне, а в дождь могла даже пройти по подземному переходу. На верхнем этаже поселилась моя подруга Рози О’Доннелл. Ей так понравился наш привратник Джордж — очень колоритная личность, что она пригласила его в свое ток-шоу. Как и все привратники в «Эпторпе», Джордж находился там не для того, чтобы открывать дверь (хотя, между прочим, дверь была жутко тяжелая, обитая кованым железом, и в одиночку ее открыть было очень сложно). Нет, Джордж служил чем-то вроде местного радио и каждый раз, когда я возвращалась домой, рассказывал мне все о моем муже и сыновьях, нашей няне, моей сестре и свояке и даже Рози. Моя подруга покрасила стены в оранжевый, установила специальные полки, где хранила коллекцию своих игрушек из «Хэппи Мила», воевала с соседями из-за собак и с хозяином из-за того, что его стиральная машина оказалась подсоединена к сливу в ванне, и наконец съехала. Я была в шоке. Поверить не могла, что кто-то может покинуть «Эпторп» по своей воле. Я бы так никогда не сделала. Меня вынесут отсюда только вперед ногами, клялась я.
Иногда во двор действительно заезжала скорая, и кого-нибудь из жильцов выносили. Не проходило и пары минут, как на хозяев обрушивалась лавина претендентов на освободившуюся квартиру. В основном это были те, кто уже жил в здании. Они видели скорую (или узнавали о случившемся от Джорджа) и пользовались своим шансом перебраться в квартиру побольше.
Когда я переехала в «Эпторп», у здания насчитывалось три пожилых владельца (точнее, так мне тогда казалось, а на деле они были не более пожилыми, чем я сейчас). Один из них, обаятельный и обходительный джентльмен, поддерживал различные благотворительные организации, в том числе общество помощи жертвам холокоста. Он прожил долгую жизнь и не раз оказывался в суде по ложным обвинениям. Хотя было и одно реальное преступление, о котором мне точно известно, — плата за ключи, которую в «Эпторпе» брали со всех приезжающих и уезжающих; процент с нее он клал к себе в карман. Мне очень нравился этот человек и его красный спортивный порше, в котором он ездил до того самого дня, как его отвезли в больницу. Там он принял последнюю взятку от моих соседей и умер. Размер взятки составлял пятьдесят тысяч долларов, это был процент от двухсот восьмидесяти пяти тысяч, которые новый жилец заплатил моим соседям за право арендовать их квартиру. Ага, вы не ослышались. Кто-то действительно выложил двести восемьдесят пять тысяч долларов за право поселиться в «Эпторпе». Как такое вообще возможно? О чем думал этот человек? Впрочем, я знаю, о чем он думал: наверняка рассчитал, что за шестьдесят пять лет двести восемьдесят пять тысяч амортизируются до четырех капучино в день. Больших капучино. Гигантских!
Десять лет я прожила в «Эпторпе» в состоянии счастливого забытья. Вода из крана в ванной часто текла коричневая, батареи наверняка были покрашены асбестовой краской, а снаружи здание основательно закоптилось. Еще у нас водились мыши. Но мне было все равно. Аренду тем временем повышали и повышали — закон о стабилизации арендной платы давал хозяевам право поднимать ее примерно на восемь процентов каждые два года. И тем не менее цена оставалась очень выгодной. В Нью-Йорке начался бум недвижимости, и в газетах печатали шокирующие репортажи о взлете цен; теперь однушки на Манхэттене сдавали за две тысячи. Ну а я за те же деньги жила в восьмикомнатной квартире. Я считала себя гением.
Но нашлись в здании и недовольные жильцы. Они подавали на хозяев в суд по разным причинам, мне непонятным. Что их может не устраивать? Сервис? Или, может, они хотят, чтобы хозяева хотя бы иногда красили стены? Заменяли сломанные приборы по собственной инициативе? У нас были даже жильцы, которым не нравилось, что в здание запрещена доставка китайской еды. И что? Зато какой у нас двор! Каждый раз, когда я выходила туда в конце рабочего дня, я влюблялась заново.
Мои чувства прекрасно выразил полицейский, который как-то возник на нашем этаже, чтобы уладить перебранку. По соседству со мной жил профессор, добрый и приятный человек, он и мухи бы не обидел. Его сын часто оставлял свой велосипед в коридоре. А другой наш сосед, бухгалтер, разозлился из-за этого велосипеда, который глаза ему мозолил и портил весь вид (кстати, может, он и был прав). И вот однажды сосед переставил велосипед прямо к двери профессора и тем самым ее заблокировал. Обнаружив у двери велосипед, профессор вернул его на прежнее место. Бухгалтер снова поставил велосипед под дверь. Все это сопровождалось довольно сильным грохотом и привлекло мое внимание. Я подошла к двери, выглянула и стала свидетелем последнего акта разыгравшейся драмы.
Профессор только что поставил велосипед обратно в коридор, а сам притаился и наблюдал, надеясь поймать бухгалтера на месте преступления. Мы оба стояли каждый у своей двери, как дураки, и следили за происходящим через стекло (двери у нас были частично стеклянные). И верно, вскоре бухгалтер вышел и покатил велосипед обратно. В тот самый момент профессор распахнул дверь и стал орать на бухгалтера, который к тому же был значительно ниже его ростом. Через пару секунд он совершенно вышел из себя и бухгалтеру врезал. Это было потрясающе! Бухгалтер вызвал полицию, которая вскоре и прибыла. Поскольку я из-за своего любопытства стала свидетелем инцидента, то вышла к соседям и полицейским. Участники перебранки собрались в квартире профессора, где было даже больше спален, чем у меня. Каждый изложил свою версию событий. Должна сказать, моя оказалась лучше всех. Я включила в нее небольшое, но чрезвычайно проницательное размышление о том, что у бездетных нет никакой терпимости к тем, у кого есть дети (и велосипеды). Вы бы слышали мою речь! Короче, когда мы закончили, полицейский покачал головой и встал. «Почему вы не можете просто не ссориться, люди? — сказал он, направляясь к выходу. — У вас такой дом! Я бы убил за возможность здесь жить».
В конце концов мне начал сниться повторяющийся кошмар про «Эпторп». Во сне я случайно съезжала с квартиры, понимала, что это самая большая ошибка в моей жизни, но обратно получить жилье уже не могла. На тот момент у меня был большой опыт походов к психоаналитикам и я знала, что такие сны не надо воспринимать буквально. Но меня поразило, что при выборе символа чего-то, что я больше всего на свете боялась потерять, мое подсознание остановилось именно на этой квартире.
В 1990 году поползли слухи, что грядет изменение законодательства: закон о стабилизации ренты могут отменить, и тогда хозяева задерут арендную плату до так называемой справедливой рыночной стоимости. Я не обращала на это внимания. Соседи с ума сходили, придумывая различные сценарии развития событий; говорили, что нам могут поднять аренду и до восьми, и до десяти тысяч. А мне казалось, они зря истерят. Стабилизация ренты была такой же неотъемлемой частью Нью-Йорка, как Gray’s Papaya[9]. Никто не посмеет ее отменить! Я готова была признать (ладно, не совсем готова), что в определенных обстоятельствах новый закон окажется справедливым; могла понять, что такие, как я, годами платили за квартиру слишком мало и это, наверное, не очень хорошо (для других, не для меня); догадывалась, что арендаторам тоже надо зарабатывать (я осознавала это весьма смутно). Но я почему-то думала, что если нам поднимут аренду, то несущественно. Ведь в здании жили люди, которые давно уже стали одной семьей. Я не сомневалась, что хозяева все понимают и никогда не повысят цену в два или в три раза.
