Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача - Вайнер Аркадий Александрович
– Понятно. Боюсь, господин полковник, вы недооцениваете серьезность моих намерений…
– А именно?
– Трибунал, который судил Адольфа Эйхмана…
– Незаконно судил! – перебил я. – Ваш трибунал совершил ужасное беззаконие, придав обратную силу закону…
– Трибунал, который судил Адольфа Эйхмана, – невозмутимо повторил Мангуст, – показал миру, как надо обращаться с политическими бандитами и людоедами. И если вы не будете отвечать на мои вопросы, я с вами поступлю очень жестоко. Но сейчас вы утомлены, пьяны и напуганы, поэтому пользы от вас мало. Так что поезжайте домой, выспитесь, и завтра мы продолжим разговор.
– А вам не приходит в голову, что я могу не захотеть завтра с вами разговаривать?
– Нет, не приходит. Вы захотите. И станете со мной разговаривать.
– Занятно, – хмыкнул я. – И не боитесь, что я на вас пожалуюсь нашим властям?
– Нет, не боюсь.
– Почему?
– Потому что вы очень хотите жить. А это теперь зависит от меня. Вы мне мало в чем признались, но и я ведь вам не все рассказал. Самое интересное – впереди, – пообещал Мангуст и засмеялся мерзко.
У меня было острое желание ударить его под столом мыском ботинка в голень, по надкостнице – резким крушащим тычком, чтобы покатился он с воем по паркету, визжа от непереносимой боли, прижимая к себе раздробленную ногу.
Но не ударил. Потому что был утомлен, пьян и напуган.
Не пьян – похмелен.
Мангуст вынул бумажник, и, когда он раскрывал его, я заметил толстый зеленый пресс полсотенных. Незаконных. У иностранца не может быть такой пачки пятидесятирублевых ассигнаций. В банке им разменивают деньги только на красненькие десятки.
А у этого змея – пресс полсотенных. Где-то здесь есть у него база. Не у Майки же, голодранки, он взял эту пачку.
Мангуст положил на стол купюру – неплохая плата за бутылку боржоми и разговор со мной, – встал и, не прощаясь, ушел.
Я смотрел ему вслед – как он легко и гибко шел через зал к выходу, в вестибюль, где его должен был рассмотреть и запомнить навсегда Ковшук, и решимость сегодня убивать Мангуста быстро таяла во мне.
Я был не в форме. И удача сегодня жила от меня отдельно. Весь фарт от меня перетек к Мангусту. Да и все преимущества первой атаки были у него. Мне сейчас бежать за ним вприпрыжку глупо.
Окапываться надо глубже. Дальше запускать в свои окопы. Удар нанесем из обороны. Как учил наш придурковатый Первый маршал Ворошилов: малой кровью на чужой территории…
Провал памяти.
Рында со счетом в руках.
Грохот и визг оркестра.
Пляшущие, скачущие, орущие люди.
Мечущиеся вокруг морды. Жующие мокрые губы. Чья-то борода в объедках. Отсвечивающие багрянцем лысины. Трясущиеся сиськи. Подмигивание цветомузыки. Кастратское завывание певца. Мягкое пихание наливными жопами.
Сиреневый сумрак вестибюля.
Белые брылья щек швейцарского адмирала.
– До завтра, Степан… Даст бог, завтра все и заделаем…
– Как скажешь…
Дождь на дворе. Хорошо бы лечь лицом в талый снег. Компресс из лужи. Хочется пить. Пить. Холодной воды. Или поесть снегу. Хочется солоноватой снежной каши во рту, остудить перегретый загнанный мотор.
А снег вокруг – пополам с грязью. Такого снега принесли Моисею Когану. Прямо с тротуара наскребли в фарфоровую плевательницу.
АУДИ. ВИДЕ. СИЛЕ.
Он сказал, что если дадут снега – подпишет все протоколы. Минька уже три дня мудохал его по-страшному. И главное – не давал спать. Пытка бессонницей – штука посильнее всякого битья. А вместе с битьем – беспроигрышная.
В этом вопросе все рассчитано, опробовано, проверено. Допрос заканчивают на рассвете. Конвой доставляет подследственного в камеру без пятнадцати минут шесть, и он падает в койку, как в омут. И ровно в шесть – побудка. Подъем! Сидеть нельзя, опираться о стену нельзя, стоять с закрытыми глазами нельзя.
Вертухай цепко сторожит порученного ему «бессонника» и, чуть тот опустит ресницы, распахивает «волчок».
– Эй, ты! На «Ка»! Не спать! Открой глаза!
Под веками «бессонника» – толченое стекло, перец, угли.
Подследственных во «внутрянке» зовут не по фамилиям. По первой букве фамилии – на «А», на «Б», на «B». Это чтоб в соседней камере подельщика не опознали. На все буквы идет перекличка, только на «Ы» да на твердый-мягкий знаки нет клиентов.
В тумане, в бурой пелене, в полуобмороке дотягивает «бессонник» до отбоя. И спит двенадцать-пятнадцать минут.
Тюремный доктор Зодиев научно доказал, что в таком режиме человек недели две не помирает. И с ума не сходит. Ничего ему не делается. Сговорчивей становится, это да.
Ну а в двадцать два пятнадцать отворяется дверь, вертухай за ухо сволакивает хрипящего «бессонника»:
– Заключенный! На «Ка»! Подъем! На допрос!..
Следователь выспался днем, а если и среди ночи подопрет: сон заморит, то всегда можно часок-другой придавить в соседнем пустом кабинете, а конвой посторожит стоящего посреди комнаты зэка. Это называется «выстойка»: настольная лампа-двухсотка – в глаза, стоять смирно, не облокачиваться, не опираться. Потерявшего сознание, обливают водой, поднимают – и все снова!
– Подпишешь?
– Нет!
– Стой дальше, сука рваная!..
И стоит дальше. До пяти часов тридцати минут утра. Допрос окончен – в камеру. Пятнадцать минут черное, полное кошмаров оцепенение воспаленного мозга – и «Подъем!».
– Эй, ты, на «Ка»! Не спать! Не спать, курва!.. Открой глаза!..
До двадцати двух. Отбой. Багровая волна кричащего сна. Па-адъе-ом! На допрос!.. И так без остановки.
Лично я не видел ни одного «бессонника», выдержавшего больше десяти дней. За этим рубежом личность человека умирает – остается кусок мяса, просто не понимающий, что есть страх, любовь, преданность, клятвы. Есть только ад – в нем самом. И есть недостижимый рай – сон. И мечта о сне становится равной стремлению к жизни, а жизнь – как бесконечный сладкий сон – сравнивается со смертью.
И на этом уравнении: ЖИЗНЬ = СНУ = СМЕРТИ – доказываются любые теории времени.
Моисей Коган простоял три дня. По справедливости если сказать, жидос он оказался кремневый. Может, и больше бы продержался, но был он человек уже немолодой, а Минька торопился, и они с Трефняком лупили Когана в четыре руки круто.
Весело, с азартной задышкой, сообщал мне Минька в буфете:
– Ну и пархатый попался! Весь старый вроде, а жилистый, гадюка! Я его с кулачка на кулачок, с коленки на мысок, по глазенапам и в поддых – а он, анафема, головой мотает: не подпишу! Мягонький уже, на волнах плывет – а по-хорошему ни в какую! Ну, думаю, пора в печень, под ребра вложить…
Может, у бывшего академика Когана бессонница парадоксально подняла болевой порог, но битьем Минька мало чего выколотил. И только на четвертую ночь почти потерявший рассудок Коган согласился подписать протоколы со своим признанием, если…
– Что хотите пишите… мне все равно… я подпишу… если дадите поспать до утра…
– Подписывай чистый бланк – отпущу в камеру! – ревел Минька.
– Никогда… – сипел, пуская кровавые пузыри, Коган. – Сначала спать, утром… подпишу все… Я хотел… я хочу… убить Сталина…
И Минька скиксовал: в час ночи отправил Когана в камеру. А сам трудился до утра – диктовал машинистке протокол допроса Когана и его собственноручное признание.
А для меня начались самые длинные, совершенно неповторимые, ужасные сутки моей жизни, когда погибель несколько раз распахивала мне холодные костистые объятия.
И все-таки коса, с визгом сверкнув над головой, пролетела.
До тумора – серозной фасольки.
До встречи с Мангустом.
В ту ночь я оказался на краю гибели, потому что совершил непростительную в нашем Большом Доме оплошность. Я утратил бдительность. Я упустил на несколько часов из-под контроля Миньку. Я недооценил его прыткости и идиотизма.
