Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача - Вайнер Аркадий Александрович
Лютостанский бессильно кивнул.
– А вот смотри – еще интересней… Протест присяжного поверенного Маклакова, защитника киевского обывателя Бейлиса, обвиненного в убийстве подростка Ющинского с ритуальными целями… Утверждает адвокат-нахалюга, что не может быть твой папанька экспертом по этому делу… Ты об этом не слышал?
Лютостанский так мотнул головой, что чудом не слетела она с плеч.
– Тогда послушай. Маклаков огласил ответ из Варшавской католической консистории, что Лютостанский хоть и был много лет назад ксендзом, но за аморальное поведение, блуд и присвоение приходских средств запрещен в служении и извергнут из сана. И суд присяжных, дурачье эдакое, вышиб твоего папаньку, а экспертом утвердил ксендза Пранайтиса. Видишь, какие пироги, друг мой Владислав Ипполитович… Чего ж ты говорил, будто отец твой учитель в гимназии?
Смертная тоска лежала на лице Лютостанского. Он открыл рот, но говорить не мог, я видел, как тошнота перекатывается у него под горлом. Пьяно, неразборчиво пробормотал:
– Он и преподавал… греческий и латынь… в последние годы… в Вильно…
– Ага, ага, понимаю… Это когда он опубликовал призыв, что, мол, большевизм – это пархатость духа, которой заразили жиды Россию. И, мол, всех их до единого надо выжечь каленым железом. Большевиков то есть. Это тогда?
– Может быть, – сдался окончательно Лютостанский.
Мы долго молчали, потом я сложил листы, завязал тесемки на папке и взвесил ее на ладони.
– Ого! – сказал я. – Знаешь, сколько весит? – (Он пожал плечами.) – Девять граммов. Иди – застрелись.
Бескостно, тягучей студенистой массой он перетек со стула на пол, замер на коленях, протянул ко мне свои наманикюренные пальцы:
– За что? Павел Егорович… За что?..
– Ты обманул партию. Органы. Родину. Ты и меня пытался обмануть. Придется тебе умереть.
Лютостанский заплакал. Я и не видел раньше, чтобы слезы могли бить из глаз струйками. Он плакал и полз на коленях к моему столу. Цирк! Виктор Семеныч Абакумов от хохота животики бы надорвал. Ни один из наших лучших клоунов – ни Карандаш, ни Константин Берман – не смогли бы изобразить фигуры уморительнее: разваливающийся на куски, растекающийся от ужаса человек в майорской форме ползет на коленях и брызжет бесцветными струйками из глаз. Обхохочешься!
Только у меня в кабинете некому было веселиться, поскольку это не спектакль шел, а прогон, генеральная репетиция, на которую публику не пускают. Будни творчества, муки поисков, трудности режиссера, вводящего актера в роль.
А Виктор Семеныч уже сидел во внутренней тюрьме.
– Я хорошо отношусь к тебе, Лютостанский. Потому и даю такой легкий выход.
– Павел Егорович, помилосердствуйте!.. Я не хочу… умирать… Я еще и не жил как следует… Только последний год… Помилуйте… За что?.. Я ведь не виноват… везде написано – сын за отца не отвечает…
– Не виноват, говоришь? Может быть. Вот бойцы из Особой инспекции Свинилупова тебя и помилуют… – Я засмеялся, а Лютостанский ударил головой об пол, видимо представив, что с ним сделают костоломы из Особой инспекции. Эти мясники разомкнут его на отдельные суставы, ибо скандал с ним не замнешь по-тихому, дело докатится до министра, и тот очень порадуется старшему офицеру МГБ СССР, отец которого называл руководство РКП(б) дьявольской шайкой еврейских аферистов и кавказских бандитов-налетчиков.
Я не пугал Лютостанского. И не утешал. Просто прикидывал вслух – какие у него есть шансы на спасение. И как бы я ни выкручивал, какие ни придумывал объяснения – все равно выходила ему страшная погибель.
А он ползал по полу, умоляя не выдавать его головой ужасному замминистра Свинилупову, выпрашивал пощаду и кусочек такой манкой, такой прекрасной жизни под крылом Миньки Рюмина, пусть хоть и под моим строгим оком.
И рыдал, и просил до тех пор «Павел Егорович… простите… пожалейте… век вам буду верен… как собака стану служить… только вам… вам лично…», и так убивался, что жизнелюбивый дух его полностью прервал контроль над слабой плотью, и майор Лютостанский, оперуполномоченный 2-го Главного управления МГБ СССР с тихим застенчивым журчанием обоссался.
Я смотрел на растекающуюся по паркету желтоватую лужу и испытывал к Лютостанскому нечто вроде симпатии. Конечно, я не винил его в слабости: смертный приговор – новость довольно яркая, очень рассеивает внимание, сфинктер ослаб, хлоп – и упустил мочу. А теплое чувство к Лютостанскому было вызвано творческим удовлетворением художника, полностью реализовавшего свой замысел. Ну какой еще там к хренам Станиславский мог заставить сыграть статиста такую трудную роль!
Истины ради надо заметить, что если бы Станиславский взял себе в помощники не Рабиновича-Дамочкина, а Мерзона, то и у него бы кое-что могло получиться.
Затравленный, обоссанный Лютостанский и не подозревал, что пока он играет роль во втором акте моего спектакля, что ему еще предстоит довести в третьем действии свою роль до апофеоза. Персонаж, возникший из ничего, из ниоткуда – из бюро пропусков, – становится к финалу главным героем. Великая роль Невозвращающегося Кочегара.
Господи, как глупо устроен мир! Этот скверный недалекий человечишко, в своем кабинете мигом превращавший умнейших людей в безмозглых недоумков, сейчас искренне верил, что я эксгумировал его вонючего папашу только для того, чтобы облегчить жизнь кровожадным бездельникам из Особой инспекции!
И эта недалекость была мне порукой в том, что он сыграет свою роль с блеском до самого занавеса.
И я его помиловал.
Объявил ему зловеще, что под свою ответственность откладываю исполнение приговора.
– Не дай бог тебе, Лютостанский, когда-нибудь огорчить меня… – И, не слушая его слюнявых благодарностей и сопливых клятв, приказал: – Подготовь справку по делу Нанноса. Через пару дней полетим в Усольлаг.
– И вы тоже? – счастливо задохнулся Лютостанский.
– И я тоже. И Мерзон.
– Мерзон-то зачем? – возник из своих мокрых руин этот слизень.
– Затем, что хотя ты у нас и умник, а Мерзону Наннос поверит скорее…
Вот так возник в моей судьбе Элиэйзер Наннос. Дед моего будущего зятя. Моя, оказывается, родня.
Ресторан вокруг нас жил бешеной гормональной жизнью. Отравленная спиртом кровь с ревом била в слабые мозги отдыхающих, избыток расщепленных жиров томил предстательные железы, и оргазм обжорства вспучивал их, как пещеристые тела.
Биохимия. Благодать органических процессов.
Мистический идиотизм физики: не меняя пространства, мы полетали с Мангустом маленько во времени, и оказалось, что тут все переменилось.
Нетронутая еда на столе окаменела, овощи превратились в торф, а мясо стало углем. Мерцающий рудный блеск пустых бутылок. Зеленоватые сталагмиты минеральных вод.
Планета с воем крутилась подо мной. Как заводная юла. Шустро накручивал земной шарик годы, десятилетия.
Неустойчивый юркий шар.
Орбис террарум. О прекрасный наш голубой террариум!
Все к худшему в этом худшем из миров!
Нет больше терпежу. Хорошо бы все это закончить побыстрее.
Сказал ему:
– По-твоему, выходит, что я убийца?
– Безусловно, – с готовностью подтвердил Мангуст.
– Ошибочку даете, господин хороший. Убийца – тот, кто убивает, нарушая закон. А не тот, кто поступает согласно действующим установлениям.
– Тот, кто убивает по закону, называется «палач».
– Палач? Может быть, и палач. Ты меня этим словом не обидишь. Палач так палач. Нормальный государственный служащий. Я вот только хотел напомнить тебе…
– О чем?
– По законам всего мира палач не может и не должен оценивать правосудность приговора. Это в его компетенцию не входит, милый ты мой друг. И ответственности за исполнение неправосудного приговора он тоже не несет. Вот так-то! Нет такого закона! И обвинять меня поэтому ни в чем нельзя, поскольку это противоречило бы фундаментальной идее юриспруденции: нуллюм кримен, нуллюм пёниа сине леге – нет преступления, нет и ответственности, если нет закона. Все понятно?
