Чёрный лёд, белые лилии (СИ) - "Missandea" (книги бесплатно без регистрации .TXT) 📗

— Идём, провожу тебя до землянки. Нельзя здесь бродить, понимаешь? Тебе просто везёт, что не натыкаешься на разведку или засаду.

Маша обладала какой-то удивительной везучестью и невезучестью одновременно. Она то и дело падала во всевозможные канавы, вываливалась в грязи, царапалась обо все в округе кусты, но всегда с какой-то удивительной ловкостью обходила разведку и посты, обманывала солдат и офицеров. А ещё Бог, кажется, обделил её многими талантами (пела она особенно ужасно), зато наградил самым полезным на войне — умением находить еду.

Однажды железную дорогу основательно разбомбили, и на её починку потратили около недели. Еда напрочь перестала поступать в полк, люди днями не держали во рту не крошки, голодали, злились, мёрзли. Поздним вечером дождливого, противного дня майор Ставицкий, промокший и усталый, шёл к себе в блиндаж с батареи. Увидел огонёк в девчачьей землянке, решил ненадолго зайти. Снайперы сидели и, вопреки всеобщему унынию, оживлённо о чём-то болтали. При виде него вскочили, разулыбались, пригласили за стол. Майор удивился, но присел. А через несколько минут в землянку ввалилась вымазанная в грязи с ног до головы мокрая Маша с огромной коробкой консервов в руках. «Я же говорила, что найду!» — заявила она, сияя счастливой улыбкой. Майор Ставицкий душу готов был продать, чтобы любоваться этим светом подольше, но тут Сомова обратилась к нему: «Видите, товарищ майор, наша Маша всегда что-нибудь да принесёт». Тут Маша увидела его, уронила ящик на пол и быстро отвела глаза.

Они уже почти пришли, миновав блиндажи разведчиков и артиллеристов, когда она споткнулась о какой-то корень и выронила из рук свою траву. Тут же охнула, присела, стала лихорадочно шарить по земле, собирая тонкие стебли. Майор тяжело вздохнул и присел рядом, повертел в пальцах собранные травинки, протянул ей. Маша несколько секунд смотрела на него с опаской, потом всё-таки взяла — осторожно, чтобы не дотронуться до его руки — и вдруг покачнулась, болезненно зажмурилась, подавшись вперёд, чуть не упала с корточек на коленки, судорожно схватилась за его вытянутую ладонь.

У майора похолодело внутри абсолютно всё: так падали вперёд люди, которым пуля попадала между лопаток. Но спустя мгновение Маша открыла глаза, глубоко вдохнула, нахмурилась, помотала головой.

— Я не спала совсем… — пробормотала смущённо. — Не знаю, закружилось…

А он… он даже двинуться боялся. Потому что тёплые тоненькие пальцы цеплялись за его широкую ладонь. Тёплые. Машины.

Она вдруг подняла взгляд с земли на их сцепленные руки. Зрачки расширились, губы раскрылись. В ту же секунду из ладони майора Ставицкого пропало спасительное тепло.

— О, простите, простите, простите… — заголосила она, вставая и отшатываясь. — Простите, товарищ майор, простите меня, я не специально, только не стучите рукой, пожалуйста! Только не… Ох, простите меня, я не хотела!

Ладони майора почему-то вдруг стало очень холодно. А щекам — горячо. Смотрел он на Машу до того пристально и болезненно, что она совсем помертвела, осеклась, замолчала, а потом испуганно, шёпотом спросила:

— Что?

— Ничего, — пробормотал он в ответ и, чтобы хоть как-то покончить с этим, спросил: — Что ты в лесу делала?

— Я… я молилась.

— Молилась?

— Лесным духам! — выпалила она и осторожно взглянула на него: станет или не станет смеяться. Но майору было не до смеха.

— Ты что же, язычница? — нахмурился он, когда они снова пошли.

— Нет, я православная! — почти обиженно воскликнула Маша. — Просто меня завтра Колдун обещал на задание отправить. На настоящее! И Таню тоже.

— И поэтому ты молилась лесным духам? — спросил он, боясь спугнуть неожиданную разговорчивость.

Маша шла всё так же далеко от него, но в глазах её вспыхнул и разгорелся вдруг знакомый ему живой огонёк.

— Конечно, мы же в лес пойдём! Чтобы лесные духи меня защитили, нужно им помолиться. Так все бабушки в моей деревне говорили. Нужно найти самый старый клён и к его корням принести веточки полевого хвоща, полыни, гусиного лука, зверобоя, кипрея, горца перечного и валерьяны, — затараторила она, — и положить их под корни, а потом сказать: «Духи, духи, приходите, лихи беды отведите, защитите, духи, нас в полночи последний час». А потом надо ещё закопать сушёную землянику.

Ставицкий несколько раз моргнул.

— …землянику?

— Конечно! Я почти всё нашла, вот, — она потрясла букетиком трав в руке. — Только клён старый никак не могу найти. Вот ходила и искала.

— Не нашла?

— Не нашла, — сокрушённо выдохнула Маша.

На лице её вдруг отразилась такая искренняя беспросветная тоска, что у майора сердце ёкнуло. Думал он недолго.

— Пойдём покажу, где клён есть.

— Вы правда знаете?!

— Правда.

Майору Ставицкому тридцать семь, скоро уж тридцать восемь; его виски совсем белы. В половину третьего майской ночью майор Ставицкий закапывает сухие листья земляники под клёном рядом со светленькой девчушкой, которая заговорщически шепчет нелепые слова, и чувствует себя до неприличия молодым.

Таня была уверена, что больше всего на фронте ей будет хотеться домой; но хотелось только есть, спать и мыться.

Пожалуй, с едой и сном всё было не так уж плачевно. Плохо есть Таня почти привыкла ещё в училище. Здесь, конечно, было ещё хуже, но питерская тренировка даром не прошла: есть хотелось Тане везде и всегда, но, по крайней мере, особых мучений голод ей не причинял. Она научилась жить с ним, почти не обращая внимания, только постоянно ощущая в животе ненавязчивое, противное тянущее чувство.

Со сном дело обстояло чуть хуже, особенно в последние дни. На смену дождливому апрелю пришёл сухой и безветренный май. О наступлении открыто не говорили, но ждали, чувствовали его каждой клеточкой, а потому готовились. Дни и ночь напролёт Таня вместе с девчонками рыла укрепления, стирая ладони в кровь, таскала какие-то бесконечные ящики, готовила себе позиции. Таня благодарила Бога, если ей удавалось поспать хотя бы часа четыре. Сначала было ужасно тяжело: веки слипались, ноги просто не двигались, голова гудела, но к маю она привыкла, вместо сонливости ощущая лишь какую-то постоянную лёгкость во всём теле.

А вот невозможность помыться сводила её с ума, особенно первые дни.

Началось всё с того, что прекрасным ясным вечером Машка, расчёсываясь обломком какого-то гребешка, обнаружила у себя вшей. За ней — Валера, потом Надя, а потом и Таня. Рут над их причитаниями и слезами только посмеялась. Сказала постричься, если не жалко, а если жалко — можно и так ходить. Мол, всё равно вывести их в таких условиях невозможно.

Машка сразу же отрезала надоевшие ей волосы по уши. Валера, Надя и Настя Бондарчук продержались чуть дольше. Таня пока не сдавалась, каждый день со слезами распутывая клубок длинных, густых, свалявшихся волос. По утрам (или когда было время) она тщательно заплетала тугую косу, сворачивала её в пучок, прятала под кепку, но за день волосы всё равно собирали в себя всевозможные листики, травинки, камешки, и каждое расчёсывание обращалось в пытку.

В середине апреля зарядили непрекращающиеся дожди. Все вокруг ходили грязные, потные, в непросыхающей вонючей одежде. В окопах временами мутная вода доходила до голени, забираясь в берцы.

И во время всего этого — непрерывная, изнуряющая работа, окопы, окопы, окопы, бесконечная земля, нескончаемые, оглушающие канонады, грязь, голод, холод, сотни серых, усталых, измученных, небритых лиц вокруг.

Таня думала, что умрёт — или по крайней мере сойдёт с ума.

Но наступил май, вода высохла, горячее солнце подсушило землю, Таня с девчонками и Рут по очереди съездили в девяносто шестую дивизию, километров за сорок от них. Помылись в грязной речке, которая показалась Тане раем, и жизнь как-то наладилась.

— Как хотела меня мать ой да за первого отдать, а тот первый — он да неверный, ой не отдай меня мать! — голосила Машка, шагавшая слева.

На лес и поле опускался тихий, безветренный майский вечер, окутывал низины и невысокие кустики сизым туманом. Деревья не шевелились, но воздух, сыроватый, мутный, то и дело вздрагивал от то приближающихся, то отдаляющихся выстрелов и разрывов. Изредка, когда снаряды ухали совсем уж близко, судорожно колыхались тонкие стволы берёз и осин, дрожали на них светло-салатовые, едва проклюнувшиеся листочки.