Непорочная для Мерзавца (СИ) - Субботина Айя (первая книга TXT) 📗
— Ты снова назвала меня Крюгер, на свинью мне плевать, — отвечает Габриэль, наконец, справившись с пластырями.
— Мне нравится твоя фамилия, — не задумываясь, отвечаю я.
И он вдруг поднимает голову, недоверчиво щурясь. Янтарная волна накрывает с головой, и я, раскинув руки, добровольно тону в ней.
Мне действительно нравится его фамилия. Нравится, что она такая злодейская и так ему идет. Странно, что он думал иначе.
— Как сильно ты голодна? — спрашивает Эл, и теперь его очередь брать меня за грудки одной рукой и заставлять к нему наклониться.
Его голос опускается до низкого хрипа и самого горла. Он сглатывает, кадык резко скачет. Выдавая то ли волнение, то ли нетерпение. И мы снова разделяем один на двоих вдох, и этого — господи, даже просто этого! — достаточно, чтобы у меня снова закружилась голова.
Я хочу есть и мне дико от почти забытого за два года чувства голода. Рядом с Элом мне хотелось есть и это не вызывало острый приступ тошноты и не провоцировало рвоту.
Но сейчас я готова съесть целого поросенка.
— Достаточно, чтобы пугать тебя злобным урчанием моего желудка, — признаюсь я.
Я как будто пошутила, но ни одному из нас не хочется смеяться.
Мы дышим неровно, сбито, словно наперегонки форсировали Эверест. И взгляд у Габриэля такой, словно он тоже очень-очень голоден, но хочет совсем другого, и вряд ли этот процесс можно назвать едой. А у меня пальцы на ногах поджимаются от этой громкой безмолвной потребности обладать мной прямо сейчас. Габриэль поднимается, рывком тянет меня на себя, а я напираю на него, словно таран, вколачиваю в ближайшую стену, и мы сталкиваемся поцелуями, словно борцы на ринге, пытаясь доказать свое превосходство, отстоять право вести этот поединок.
Да, мы голодны.
Но омлет может подождать.
Глава тридцать седьмая: Габриэль
У меня глотку сводит от потребности выпить ее дыхание досуха.
Скручивает, жжет огнем, словно невидимый палач нахлобучит ошейник с шипами и теперь медленно закручивает его в тугое кольцо, чтобы каждая грань боли показала мне, что я еще жив, и что я слишком ярко чувствую все, что делает со мной Кира.
Эта боль по венам. Боль без крови. Боль от необходимости обладать, получить, заклеймить своей собственностью. Потребность покрыть ее тело несмываемыми отпечатками своих пальцев. Она жрет меня изнутри, прокладывает муравьиную тропу к сердцу и штурмует миллиардами обжигающих взрывов. И я просто рехнусь, если не получу Киру прямо сейчас.
Но сосредоточиться невыносимо тяжело. Я пытаюсь подсчитать в уме дни с момента нашей первой ночи. Сутки? Двое? Или все это случилось в прошлой жизни?
Взять себя в руки так же сложно, как и остановиться.
И меня пугает это бессилие перед мом тощим проклятием и спасением. Она никогда этого не узнает, но сейчас я бы ел из ее рук, как бездомный пес, которого просто позвали лаской.
А еще я умираю. Какая-то часть меня отмирает, опадает мертвыми бесполезным кусками плоти. Что-то рушится, катится в бездну, как будто все это время я был чертовым Прихлопой Биллом [11] и теперь с меня отваливаются коралловые наросты, сухие морские звезды и прочая мерзость, делавшая меня живым мертвецом.
Кира разрывает наш поцелуй и снова этот блядский, охуенно развратный влажный звук, от которого я непроизвольно колочусь затылком в стену. Еще раз — и взвою, рехнусь, сойду с рельсов и вмажусь в стену, чтобы избавиться от его гипнотического влияния на мой член.
Упрямица смотрит на меня так, словно ищет что-то взглядом, ковыряет глубоко под кожей лица. Что ты хочешь увидеть, Кира? Что я стал Принцем? Нет, нее стал. Я все та же мерзкая тварь, беспринципная сволочь и окончательный мудак, и Китайскую стену развалить проще, чем меня переделать. Но я могу быть твоей сволочью, стать твоим мудаком. Примешь?
Я хочу сказать, что она мне нужна. Но правда жжет своей обратимостью, ведь если скажу — пути назад не будет. Признаюсь себе. Признаюсь ей. И сожгу нас обоих, потому что разве мы можем нормально существовать рядом?
Или можем?
Кира запускает пальцы мне в волосы, оттягивает голову назад, открывает доступ к шее и скользит по ней губами до самого ворота. И невидимый кулак на моей глотке разжимается, поэтому вдох получается громкий, надтреснутый. Словно меня треснули по башке и теперь медленно возвращают в реальность живительными прикосновениями. А она целует так горячо и мокро, что мозги плавятся, и на губах неконтролируемые мольбы:
— Еще блядь…
Она отзывается каким-то гортанным смехом, но я хватаю ее за волосы и прижимаю голову сильнее, до рези ее зубов на коже. И смех сменяется глухим стоном, надкушенным рычанием. Ты любишь быть послушной, Кира? Любишь, когда твои волосы у меня в кулаке и я веду?
Она будто читает мои мысли: делает слишком фальшивую попытку освободиться, но я сильнее сжимаю ее локоны между пальцами, и окончательно дурею от клейма ее распахнутого рта у меня на ключицах. Кажется, рубашка в хлам — пуговицы с пластмассовым стуком капают на пол, и поцелуи Киры уже на груди, зубы у меня на сосках. Блядь, почему никто не сказал меня, что я дурею от этого до искр из глаз?
Ее ладони гладят мой живот, и я непроизвольно втягиваю его, чувствуя, как под ее поцелуями под кожей сумасшедше вибрирует артерия. Это почти невыносимо, словно мое собственное тело предало, сдалось на милость победительнице, и кожа вот-вот лопнет, пропуская Киру в самую сердцевину. Она — как отравленный плющ: оплетает собой, душит и оживляет, впрыскивает сладкую отраву, без которой я не протяну и пары минут.
Кира тянет мою рубашку из брюк, но дрожит так же, как и я, поэтому я помогаю. Сам, добровольно, накрываю ее ладони своими и тяну чертовы ткань. Кира полосует меня криптонитовым взглядом. И вдруг медленно, так что у меня дымятся нервы, опускает ткань по моим плечам, ниже, пока она не висит на одних только запястьях. Хочу освободить руки, но Кира останавливает, и вдруг медленно тает, опускаясь передо мной на колени, заново повторяя влажный след поцелуев от ключицы до пупка.
И мы встречаемся взглядами, когда она смотри на меня снизу-вверх, изящно, словно пианистка, укладывает пальцы на ремень, краснея от того, что мой член выпирает под тонкой тканью.
Я сплю наяву?
— Укуси меня. — Я нервно хрипло смеюсь и Кира охотно исполняет приказ, вонзает цепкие зубы в кожу над ремнем.
Я точно не сплю.
И снова затылком об стену до темного тумана перед глазами, потому что она неумело, спотыкаясь, путаясь, убийственно медленно и неловко растягивает мой ремень и тянет молнию на брюках. Может, лучше остановить ее сейчас? Я же не смогу притормозить, если она… Блядь, кем я буду, если кончу в рот вчерашней девственнице?
И подсознанием шепчет: будешь собой, уродом и эгоистом.
Так и есть. Я же подыхаю от одной мысли о ее губах. О горечи влажного рта. Я скорее там сжечь себя заново, чем козырну благородством и подниму ее на ноги.
Она приспускает мои брюки, но они все так же висят на бедрах. Прихватывает пальцами резинку трусов, тащит вниз. Удивительно, что я не взрываюсь как раскаленное солнце, когда член выскакивает наружу, потому что это почти адская боль.
И тут же — сладость от ее дрожащих пальцев на твердой плоти.
Терпение плавится, и мне нечем с ним сражаться. Можно до усрачки смотреть в потолок, или разглядывать калейдоскопические мозаики под веками, но это просто самообман, потому что я хочу увидеть ее. И взгляд опускается, резко, на всем ходу, тормозит о белокурую голову. Мой член стоит прямо перед ее глазами.
Смертоубийство какое-то.
Мне впервые в жизни неловко перед женщиной. Может, потому, что меня впервые в жизни рассматривают так пристально, будто музейный экспонат. И я даже собираюсь пошутить по этому поводу, расколотить неловкость тупой пошлой фразочкой, но Кира вышибает из меня дух, поглаживая ладошками от самого основания вверх. Она никуда не спешит, она ни черта не понимает и не умеет, но моему больному мозгу достаточно просто чувствовать ее запах и видеть бледные пальцы на темно-розовой коже, чтобы кончить меньше, чем за минуту.
