Чёрный лёд, белые лилии (СИ) - "Missandea" (книги бесплатно без регистрации .TXT) 📗

Таня вдруг ощущает под ушибленными локтями что-то твёрдое-твёрдое, тело почему-то выворачивает наизнанку. Она чувствует какой-то треск, на секунду ощущает дикий холод во всём теле и в несчастных многострадальных лёгких, слышит собственный короткий вскрик и проваливается под лёд.

Он убьёт их. Честное слово, убьёт, если они не передохнут там сами.

Потому что стрелки наручных часов Антона показывают семнадцать ноль пять. Потому что ни одной из них нет. Потому что он лежит за огромной елью по уши в снегу и всматривается в серый трёхэтажный дом так, что глаза болят. Ловит взглядом изредка проходящих по периметру патрульных, просчитывает, пытается угадать что-то. Потому что его сердце бахает так, что Антону кажется: слышно за километр.

Рутакова появляется, конечно, первой, и появляется так, как они договаривались: по-тихому, откуда-то сзади, ползком. Сообщает шёпотом, что всё шло нормально, и ложится рядом.

Широкова появляется второй и, конечно, ползёт она не через лес, а почти прямиком по белой пустоши. Дура. У Антона сердце сводит, пока он смотрит, как мелькает её тельце среди кустов. Губы он обкусывает до крови, и на морозе их щиплет. Но Широкова, кто бы сомневался, доползает незамеченной и сразу, даже не думая прижаться к земле как следует, начинает шептать что-то, лихорадочно, прерывисто. Ей не хватает дыхания, и Антон не понимает ни слова, но читает по испуганным глазам и слышит «Танька». И кусает губу так, что действительно чувствует солёный привкус. Боли не чувствует.

Часы показывают семнадцать десять, и это значит только одно: минут через двадцать, когда Флэтчер не выйдет на связь (в том, что он не выйдет, Антон ни секунды не сомневался: помнил глаза Соловьёвой там, в капитанской землянке), здесь поднимут на ноги всё, и им придёт конец. Им придёт конец.

― Товарищ старший лейтенант… ― едва слышно шепчет Рут где-то сбоку, но Антон только вгрызается пальцами в снег и смотрит на дом так, что в глазах мутнеет.

― Ждём, ― цедит сквозь зубы он.

Соловьёвой нет. Соловьёвой нет. Есть Широкова и Рутакова, на которых плевать он хотел, но которые не виноваты ни в чём.

Он знает, что должен уходить. Этому учат ещё на первом курсе (жертвы всегда будут, вы должны сразу это понять), но они ничего не говорят о том, что чувствуешь в этот момент: один, когда сердце стучит почти в горле, когда ты оставляешь всё, что тебе дорого, когда ты предаёшь это.

― Ждём, ― рычит он, хотя никто и не возражает.

Ну же, Соловьёва.

Ну же.

Я не оставлю тебя. Я не оставлю тебя. Я буду стоять перед тобой, ощетинившись, как животное, и не подпущу к тебе никого. Я буду стоять перед тобой. Я буду охранять тебя.

Ну же.

А потом… Потом он уже ничего не помнит. Какие-то отрывки…

―

У него набатом в ушах стучит кровь, Широкова вдруг тихо вскрикивает, слышится взрыв, и Антон видит его, там, далеко, на дороге; Соловьёва появляется сбоку, от леса, он видит в снегу, совсем недалеко, её спину в голубом, которое почему-то стало синим, и на ней нет ничего, кроме этого паршивого платья, и почему-то она делает несколько неестественных движений и перестаёт двигаться.

Антон, не смотря больше ни на дом, ни на патрули, не думая ни о чём, быстро, так быстро, как никогда не ползал, пробирается через снег к ней, и вдруг ощущает под пальцами совсем ледяную, мокрую отчего-то, всю в снегу, кожу плеч. У Соловьёвой закрываются глаза. Он с трудом отбрасывает ее мокрые обледеневшие волосы и видит синие-синие трясущиеся губы. Она пытается что-то сказать, но не может, зуб на зуб не попадает, только пытается прижать руки ко рту и сильнее к Антону прижаться.

―

Шумит ветер, небо наливается красноватым закатом, раскачиваются огромные деревья. Рутакова где-то в разведке, направление потеряно, их ищут, Широкова держит Танину голову, Антон кутает её в своё негреющее пальто и, дуя на собственные ледяные руки, растирает Соловьёвой пальцы ног. Соловьёва смотрит на него из-под полуопущенных век и пытается сказать что-то трясущимися губами, но заходится надрывным кашлем и хватается за грудь.

― Держись, Танечка, ничего, ничего… ― шепчет Широкова и, поцеловав спутанные, ледяные Танины волосы, круглыми от ужаса глазами смотрит на Антона.

Антон, право, не знает, что ей сказать.

―

Момент, когда он понимает, что никто не заберёт их, почему-то запоминается Антону очень хорошо. Они находят направление по заходящему солнцу и часам, то канонада там гремит такая, что становится понятно: начались бои. Американцы пошли в наступление на Владивосток. За ними не придут.

Он смотрит на Широкову и Рутакову, с двух сторон обнимающих белую, как снег, Соловьёву, и говорит:

― Пойдём во Владивосток. Выхода другого нет.

Соловьёва, без промокшего платья, закутанная в обрывки и остатки чужих вещей и хрипящая на каждом вдохе, смотрит на него исподлобья. Он снова не даёт ей сказать.

Он боится её.

Он боится её трясущихся губ и несчастного взгляда.

Он боится тех слов, которые она хочет произнести.

―

Должно быть, Христина крепко молится за него, потому что в три часа ночи Рутакова, вернувшаяся из разведки, говорит:

― Дорога. Судя по машине, которую я видела, ― наша.

Антон молча кивает. Они сидят на наломанном лапнике под корнями вывороченного дерева. Голова и грудь Соловьёвой ― на его коленях, ноги ― у Широковой. Сама Широкова, наклонившая вперёд и согревающая своим теплом Соловьёву, клюёт носом. Почти что спит.

― Далеко? ― спрашивает Антон.

― Метров шестьсот.

― Хорошо, ― кивает он. ― Сейчас пойдём.

Рутакова кивает тоже, хмурится и пристально, болезненно смотрит на Соловьёву. Порывается снять с себя последнее, что осталось ― вязаный кардиган. Антон останавливает её. Она смотрит на него с ужасом.

― Всё будет хорошо, ― говорит он. Рутакова почему-то отворачивается, отходит, и Антон слышит сдавленный всхлип.

Над его головой ― звёзды. Небо ясное и тёмное-тёмное, верхушки огромных, вековых деревьев медленно покачиваются от ветра. Пахнет морозом, хвоей и морем.

― Я торможу всех, ― одними губами говорит Соловьёва. Антон вздрагивает, приподнимает её повыше, чтобы было легче дышать, и обнимает крепче. Говорит:

― Молчи.

― Из-за меня вы все погибнете, ― снова шепчет она. Совсем тихо.

Антон опускает голову и смотрит в её бледное-бледное лицо с лихорадочным, нездоровым румянцем на щеках. А глаза у неё ― совсем спокойные… Только печальные почему-то слегка.

И в них отражается небо.

― Я тебя не брошу, ― говорит он. ― И ты не смей.

―

Уговорить шофёра, невыспавшегося, раздражённого и явно подозревающего их, кажется делом невозможным, но у них получается. Антон не знает, что тут работает: слёзные уверения Широковой или вид подыхающей Соловьёвой. В конце концов, он обещает сдать их ко всем чертям военной полиции, Широкову и Рутакову сажает в кузов, а Антона с Соловьёвой на руках пускает к себе в кабину.

― Чёрт бы вас побрал, и зачем взял… ― ворчит он всю дорогу, но Антон не слушает: он смотрит на заваливающуюся на него Соловьёву, смотрит на её синюшные губы, полуприкрытые глаза и тяжело, с хрипом вздымающуюся грудь.

Почему-то он ни на секунду не думает, что она может умереть.

Она не может.

Свой лимит умираний она исчерпала давным-давно.

― Ты не можешь меня бросить, ― говорит он ей дрогнувшим голосом, когда Таню совсем ведёт и она, надсадно закашлявшись, буквально падает ему на плечо.

― Не могу дышать… ― сипит она, совсем клонясь вниз. ― Не могу, Антон, больно…

― И чё ты, леший тебя за ноги, застыл? ― вдруг ругается шофёр, на секунду даже отпустив руль. ― Ну, подтяни её повыше, голову ей запрокинь, что сидишь?

И, немного помолчав, когда Соловьёва затихает, добавляет:

― Зря ты её… Не сегодня-завтра ведь возьмут город. А в госпитале ты ей сейчас места не найдёшь. Помрёт так и так девка, жалко ж, мучиться будет…

Убей её.