Затерянные в солнце (СИ) - Волк Сафо (серия книг TXT) 📗
И Милость пришла.
Маленькие жгутики пламени запылали между ее пальцев, становясь все сильнее и сильнее. Они напоминали маленьких змеек, извивающихся вокруг ее запястий, игривых крохотных ужей, что быстрее и быстрее скользили по коже, раздваиваясь, разтраиваясь, и с каждым мигом их становилось все больше и больше. Улыбаясь как ребенок, теплая и тихая, Лэйк смотрела, как язычки пламени охватывают руки, поднимаются все выше и выше по рукавам рубашки, обвивают плечи и горло, а потом впиваются ей в грудь. И там что-то лопается, разгорается и течет.
Огненный клубок пламени возник прямо напротив ее сердца и запульсировал, раскаленный и твердый, но при этом не обжигающий. И змейки-огоньки брызнули от него вниз, по ее рукам, вплетаясь прямо в пламя горна. Оно полыхнуло выше, заревело, поднялось, набираясь мощи. Будто огненный бес выпростал из углей руки, ухватился за края горна и начал вытягивать себя вверх, рыча и выдираясь из неподатливого черного угля. А потом, освободившись целиком, кинулся грудью на заготовку. Буквально на глазах болванка стала сначала красной, потом рыжей, потом почти белой…
— Пора, — негромко сообщила Дара, и Лэйк улыбнулась, подхватывая клещи и осторожно перенося заготовку на наковальню.
Рука сама нашла молот на том же месте, что и всегда, на верстаке, что стоял справа от нее. Тело само встало поустойчивее, расставив пошире ноги, отведя локти так, чтобы они не жались к бокам. Рука поднялась, чувствуя тяжесть молота, а потом резко опустилась, и тяжелый металлический набалдашник врезался в золотую сталь, выбив из нее сноп искр и первый, самый первый, еще тугой и неподатливый звук.
А потом Лэйк принялась ковать, и с каждым ударом все лишнее уходило прочь. Удар молота деформировал и растягивал сталь, но не только. Он еще и разбивал неподатливую, наросшую на Лэйк скорлупу, разметывал ее в клочки, и ее осколки брызнули в стороны вместе с искрами от заготовки. Словно старые гнилые доски, которыми кто-то наспех забил на зиму ставни, трескались и рушились все ее страхи, все ее тревоги.
Анай слишком мало, дермаки сомнут их. Удар молота, и ворох искр. Лэйк перевернула заготовку, и жгуты огня с ее ладоней соскользнули прямо на наковальню, обвили болванку, обняли ее и смирно прилегли к металлу, словно хотели, чтобы молот вковал их прямо внутрь стали. Лэйк, рассеяно улыбаясь, ударила, и огонь, будто живое существо, крохотными капельками брызнул прямо внутрь, впечатываясь, вливаясь в структуры, меняя их, наполняя каким-то внутренним сиянием.
Помощь из становищ не придет. Они не успеют добраться сюда вовремя. Полоса растянулась, и структуры в ней танцевали, будто живые. Лэйк смотрела и видела как бы сквозь, совершенно иными глазами. Они видела, как иголочки структур движутся, змеятся, будто пламя на ее руках, сплетаются друг с другом в объятиях крепче, чем грани алмаза, ближе, чем песок и вода у самого берега, где галька всегда бывает белой и стоит запах прошлогодних листьев, превратившихся в липкий ил.
Она никогда не полюбит меня. Она покинет меня, как покидали все, кого когда-либо любила я. Удар молота высек сноп искр, которые с шипением брызнули на ее фартук, и огненные змейки Роксаны с еще большим рвением накинулись на железные структуры, заставляя их танцевать сильнее, сплетаться, сковываться в одно целое.
— Сгибай.
Голос Дары был каким-то осипшим, но Лэйк не могла поднять голову и поглядеть на нее, да и не хотела этого делать. Пламя танцевало в ее руках, а молот крошил на куски всю глупость, всю бесполезную суету, весь шум и страх, все ее ментальные построения, все ее глупые, человеческие мысли… И Лэйк чудилось что-то в его песне, что-то громадное, что-то невероятное.
Пламя ревело, и в его бешеной пляске она видела глаза. Два рыже-зеленых, как самое жерло горна, глаза взирали на нее из самого центра инферно, и в них искрами во все стороны разлетался смех. Собственные руки Лэйк вдруг показались ей какими-то маленькими и неуклюжими, совершенно бессильными, а собственное тело — крохотным и слабым. Что-то вошло в ее голову, кто-то подхватил ее сознание и вытолкнул, вытянул его вверх, туда, где оно и должно было быть всегда.
Кто-то огромный стал ее телом. Его руки были сильны, как вихри, и каждый из них высекал снопы искр, выпрямляя, сплющивая металл, вытягивая его и правя им, словно бешеными лошадьми. Его грудь была широкой, и в ней, в колыбели сердца покоились миры, мирно задремывая до следующей весны, до следующего рождения, когда полыхнет небесным пламенем меж далеких звезд огромный горн, и огромные ладони сгребут звезды уголья с легкостью, словно перышки, сбросят их в самое сердце горна. И тогда солнечные ветра, взметаясь с ревом, будут повиноваться этим ладоням и набросятся на звездные уголья, раздуют пламя, Первородное Пламя, способное подогреть первое вещество, первую пыль, из которой творятся тверди земные и небесные. А могучие ладони подхватят молот, тяжелее, чем все горы мира, звездный молот, усыпанный рубинами-кометами, украшенный грозовыми облаками и небесными молниями, и обрушат его вниз, туда, где на Наковальне, что растянута от неба до неба, от земли до земли, куются миры, обрушат на него всю мощь огня, и польется песня, понесется великий глас сквозь времена и пространства, сквозь дух и материю, сквозь людские сердца и туманные сны вселенных. Туда, где рождается первый солнечный проблеск, туда, где в спиральных ожерельях лежат звезды, туда, где перламутрово-синие, лиловые и алые простыни небесных сияний колышутся в немыслимой пустоте, по которой без конца и края танцуют только беспечные молодые боги, не знающие ни смерти, ни горя, живущие лишь для самих себя и своего вечного танца.
Лэйк стала крохотным огоньком, маленьким пламенем свечи на фоне лесного пожара, зернышком мака в огромном океане силы, что сейчас завладела всем ее телом. Ее руки двигались, повинуясь чужой воле, и молот пел в них, пуская гулкие удары-волны по всему ее телу, сотрясая его, словно она сама была лишь крохотной заготовкой на чьем-то громадном горне, и именно из нее сейчас выбивали, выделывали, выращивали что-то великое. Перед глазами все кружилось, но она видела в пляске структур под собственными руками, в огне, что обвивал ее ладони и соединял их с заготовкой на горне, прямо в раскаленном нутре болванки, она видела там улыбку. Улыбку, что была ярче солнце, шире неба, яростную и счастливую, вечно хохочущую, сильную, беззаботную, улыбку, что насмехалась над смертью и старостью, страхом и глупостью, над печалью и болью, улыбку, что утверждала свое могущество в каждом вздохе ветров времени, что обещала тем, кто достаточно силен и безумен, чтобы выдержать ее и принести ей в жертву все, обещала им вечность, золотое будущее и сказку, самую красивую сказку из всех, что только могла родиться на земле. Лэйк не понимала, что это, но ей и не нужно было это понимать. И из ее золотого сердца хлестал огонь, от которого улыбка становилась все ярче и ярче. Кто-то тянулся к ней из немыслимой дали. Кто-то шел ей навстречу, и от его подкованных созвездиями сапог дрожало небо. Кто-то тянул ей руку помощи, и в этой мозолистой ладони, способной одним легким движением превратить в пыль весь мир, Лэйк свернулась в калачик, чувствуя себя в абсолютной безопасности. И лишь эта улыбка была вокруг, лишь она одна…
Она очнулась как-то рывком, словно свалилась с кровати или проснулась после долгого сна без сновидений. Огонь догорал в горне слева от нее, угли почти что остыли, рассыпавшись черными кругляшками с белой опушкой по краям. В помещении шатра стояла полутьма, и ничто не двигалось. Лэйк чувствовала себя усталой и счастливой, словно ребенок, чистой, как после бани, пустой и прозрачной, как сосновый лес под ветром. Руки больше не светились и были влажными от пота, на запястьях виднелись такие любимые и родные ожоги от брызнувших на них искр. А на наковальне перед ней лежал долор, малиново поблескивая волнистым краем.
Тяжело утерев пот со лба, Лэйк взглянула на него и улыбнулась. Она чувствовала себя странно пустой, она не помнила ничего после того, как начала ковать, и уж точно не могла бы сказать, как именно сковала его. Но он был перед ней.
