Дождь в полынной пустоши. Книга 2 (СИ) - Федорцов Игорь Владимирович (книги онлайн полностью TXT) 📗
− Почему именно тридцать?
− Хирлоф скромный феод. Одна баннероль воинов и не более. Вот я и подумываю набрать проверенных людей. Прямо сейчас, таких нет. Но к весне соберу.
ˮТеперь понятно,ˮ − принял объяснения Кусака, накатившее отчаяние отмело последние сомнения и колебания.
− Условия просты. Мои приказы, мои деньги. Ваши кровь и мечи. Ничего лишнего, но и ничего сверхъестественного, − убеждал Колин осторожного чулочника, но очень надеялся, его хорошо слышит Готье. И Боссуэлл.
− Договорились, − согласился Хьюб, заслужив одобрение приятелей.
ˮОни и на одну Бюккюс не тянули,ˮ − порадовался Колин достигнутому успеху. − ˮВот уж где лихо!ˮ
7. День Святого Варуха (6 октября)
Притворяясь все еще спящей и сдерживая дыхание не выдать себя, Лисэль подглядывала сквозь прикрытые веки. В комнате хаос и беспорядок. Привычный уклад изменился в одночасье, будто по спальне пронесся неудержимый ураган. Портьера сорвана, кажется, она в ней изображала Королеву Дикой Охоты. Сорочка нежнейшего шелка распущена лентами и обильно окрашена девственной кровью гранатового соуса. Чулки тонкого кружева и легчайшего атласа, спутаны (место незабываемого пленения) в изголовье кровати. В середине стола, в заливном, бархатный башмачок, подняв парус алых роз, налетел на риф торта с кремовыми башнями. Водопад из перевернутого кувшина полностью иссяк. Переполненное озеро плоской салатницы перетекло на скатерть и пол. Побагровевший лен, задерганный сквозняком, уголком ткани чертал таинственные символы на дубовых половицах. В прогоревшем камине, на черных березовых углях, нанизанное на баллок, скукожилось мясо. Горелый запах не выветрился до сих пор. В кресле и на пуфиках, вперемешку, её и мужская одежда. Пурпуэн накинут на шандал. Свечи мешали нескромным забавам. Темнота стыдливо ослепила подглядывающие окна, сохранить тайну двоих.
Скучную предопределенность вчерашнего вечера удивительно изменил внезапный и неожиданный приход барона Хирлофа. Брошенные ему язвительные шутки и шпильки, отринуты необычайной настойчивостью. Необычайной! Ошеломляющей!
− Что ты себе позволяешь? — возмутилась она тут же сдаться его воле.
Все оковы вдребезги! Все барьеры — прочь! Все запреты — в тартарары! Спешка расстаться с одеждой и желание получить сверх меры. Она долго ждала и хотела этого. С той самой минуты, увидев Колина аф Поллака впервые. Даже шрамы, уродующие лицо, не мешали её нарождающимся чувствам к юнцу. К юнцу? К мужчине! Плохо одетому, дурно воспитанному, лишенному изысканности и утонченности. Дикарю! Ей нравилось так думать. Может ей этого и не хватало. Дикости! Чтобы кто-то пришел и предъявил на нее свои права. Как предъявляет изголодавшийся кобель на суку, отстояв свое право в драке.
Он предъявил…. Полуоргия, полусхватка. Буйство плоти и страсти. Метаться и скулить в нетерпении. Визжать и захлебываться от восторга. Вырываться и уступать, повторить снова и снова. Она! Она, имена любовников которой не вместит книжный лист − и это только мало-мальски чем-то запомнившихся — покорилась ему!
Время распалось на клочья радуг. Плоть − сгусток обнаженных нервов. Любое прикосновение, любой выдох обострял животную ненасытность. До предела, до крайности, до выпадения из реальности….
…А потом наступило великое утомление. Когда сил не осталось, а тело преисполнилось сладкой неги. Когда засыпаешь от ощущения счастья и защищенности. Все это он, все от него, от совсем еще мальчишки, унгрийца, барона, уродца, находки в её обширную коллекцию. Теплый янтарь с застывшей невиданной мерзостью. Причудливое единения солнца и смерти. Сплав конца и начал.
ˮОн мой! Мой! Мой!ˮ — трепыхалось сердце, стучало в висках, пульсировало на шее, подрагивало в кончиках пальцев, спазмировала мышцы вагины.
Колин блаженствовал в ушате, впитывая прохладу остывшей воды. Дул, гоняя по глади кораблик мыльной пены. Топил ливнем из разверзшейся ладони. Никаких аллегорий. Никаких отсылок в свой адрес. Никаких сравнений. Ни с кораблем, ни с пеной, ни с житейскими бурями. Пережитыми и будущими.
Хитрость камер-юнгфер он раскрыл, стороннее внимание распознать нетрудно. Что она себе нафантазировала? Быть владычицей его сердца? Или ограничиться сюзеренитетом над его яйцами? Какая ему разница. Он здесь — зачем лгать? завести мартышку таскать ему каштаны. Будет ли таскать? Вопрос не снят с истекшими ночными часами. Наивно предполагать, что тертая сука проспала с ним мозги за одну единственную ночь.
Колин плеснул в лицо, прийти в ум.
ˮЧто я теряю?ˮ
Ответ неутешителен. Время! Ценнейшее из достояний, разбазаривается впустую. Поживем-увидем, звучит призывом к мотовству. Если и увидеть, то лучше прямо сейчас.
− Как прекрасны в сандалиях ноги твои, величавая….
В сторону притворщицы брошена горсть воды.
−…Твоих бедер изгиб — точно обруч работы умельца,
Пуп твой — кубок чеканный, да не убудет в нем браги,
Твой живот — словно в лилиях ворох зерен пшеницы,
Две груди — как два олененка, двойняшки косули.
Твоя шея — башня слоновой кости,
А глаза — озерца у ворот Бат-Раббим…*
− Бат-Раббим где это? — отозвалась засоня. Лисэль легко и игриво, и хочется сладкого.
Мало существовало способов удивить унгрийца, но камер-юнгфер, несомненно, удивила бы, признайся, сейчас любовник ассоциируется у нее с патрийским пирожным. Верхняя часть — глазурь. Как попало нанесенная, однако тем и привлекательная. Испорченностью. Под глазурью отменно пропеченное, тестоˮ поточить зубки. Но самое лакомое − начинка! Эго, душа, сущность придать вкусу терпкую изысканность. Лисэль хотелось глазури, теста и начинки. Всего сразу! Сейчас она с пониманием относилась к дурацкой привычке Моффета трескать коричные шарики. Само лакомство — ничего необычного, но возникающие ассоциации! Ммммм!
− В Хешбоне, − картинно вздохнул унгриец и пояснил повод вздыхать. − Женской природы не переделать. Сравни ваши глаза с вишней, непременно захотите выяснить её сорт и место произрастания.
− Откуда тебе знать нашу природу? — Лисэль проворно развернулась на кровати, подогнула ноги наблюдать юного любовника сквозь раздвинутые колени. Что будет разглядывать он….
− Ха-ха-ха! — рассыпается её смех.
Донжон спальни − ложе под балдахином с кисеей, символ неприступности, она сдала, не успев выбросить белый флаг. Впрочем, почему не успела. Её панти висели, закрывая верхнюю часть портрета покойного муженька.
ˮТы так не мог! ˮ − скорчила Лисэль обиженную рожицу.
− К сведению, эсм, вы созданы по нашему образу и подобию.
− Очень приблизительная подобность, не находишь?
− Тем лучше! Приятно пользоваться неподобием.
− Вам, − обвинили сильный пол в получении всех приятностей от различий.
− А вам?
− О, да! Особенно девять месяцев спустя после приятного.
− За то у вас неоспоримое преимущество.
− Таскать брюхо и походить на протухшую рыбу?
− Mater certissimma, pater simper incertus.
− Образованность противопоказана красоте, − не поняла ни словечка Лисэль из речи унгрийца.
− Мать всегда известна, отец всегда под сомнением, − перевел Колин удручающую для многих мудрость.
Женщина вытянула ногу свечкой, привлечь внимание. Любовник наблюдал не за ней, но наслаждался светом, водой, и покоем.
− О! Правда стоит дорого, − подкусили унгрийца за невнимательность к красоте.
− Эта правда, дороже прочих.
− Не на Арлем намекаешь?
− Я намекаю…. На что же я намекаю? — дурачился Колин, соизволив заметить любовные ухищрения Лисэль.
Хвала тебе, о аленькая прорезь,
