Трон Знания. Книга 5 (СИ) - Рауф Такаббир "Такаббир" (версия книг txt) 📗
Короче, я ребёночка, как цыплёнка, за пазуху заткнул, колечко в карман спрятал. Постовому сказал: «Схожу за сменной одеждой. Её рубашка в крови, завоняется. Продыху не будет».
Прибежал домой, поднял жену. Говорю, мол, так и так, вышел воздухом подышать, а тут младенец на скамейке. Говорю: хочешь, оставим. Оформим найдёныша. Хочешь, в приют отнесу. Жена сразу охи-ахи. Сразу к груди его приложила. А я спрятал колечко, схватил старое платье и бегом назад.
Утром сдали дежурство. Не успели переодеться, кричат: «Оба к начальнику тюрьмы!» Стоим мы с напарником в кабинете, а сердце в паху стучит. Этот олух, сопляк, купил труп и не глянул. А мы не глядя труп узнице. А она не глядя на тюфяк положила и всю ночь прорыдала. А утром пришёл врач. А в документе графа: особые приметы. Ну он и захотел мальчика дотошно осмотреть. Осмотрел. А вместо писюна щёлка. Чёрт! Щёлка! Ну как так? Родился мальчик, а умерла девочка. Тут и постовой пришёл. Тот, который на выходе дежурил. Говорит, оба выходили, оба приходили.
И мой напарник делает шаг вперёд…
Ты не представляешь, что я чувствовал. Не представляешь. Напарника на допрос повели, меня часок промурыжили, потом отпустили. Прибегаю домой, и не знаю, что делать. Думаю, сдаст сейчас меня напарник. И меня, и жену, и сыночка моего ненаглядного, всех загребут. И не отмажешься, когда в люльке их двое.
Достал колечко. Дорогое, хотя в камнях я не разбираюсь. Камни красивые, зелёные. Может, изумруд, не знаю. Продел в колечко шнурок, надел ребёночку на шею. Пусть продаст кто-то другой, малышу что-то купит. Взял ребёночка и, пока жена на кухне крутилась, выбежал из дома. А оставить негде. Кругом толпы, хоть и утро раннее. Праздник Лая, будь он неладный. Я только к чьему-то крылечку, обязательно кто-то идёт. И собаки бегают. Чёртовы дворняжки. Съедят же, думаю, съедят, а у него и плакать-то силёнок нету.
И тут мне показалось, что шагает за мной кто-то. Я на рынок. Людей валом, стражей, защитников толпы. Не меня ли ищут? Струсил я. Струсил. Знай, твой брат ссыкло! Пятый десяток, а в заднице до сих пор бздо играет.
Подбежал к тележке. На тележке корзинки с крышками и рыбой воняет. Трусь возле тележки, по сторонам зыркаю. А потом раз, и ребёночка в корзину. Говнюк я бесхребетный.
Пришёл домой, жена в истерике. Кулаками меня бьёт: «Куда ребёночка дел?» Говорю: «Понёс зарегистрировать, а его забрали. Сказали, мамка нашлась». Жена успокоилась. Даже обрадовалась. А я от окна к окну. Всё жду, когда же за мной придут. День жду, два жду, три жду.
Ладно, думаю, сейчас приду на дежурство, и там меня сграбастают. Прихожу, а у меня новый напарник. Спрашиваю: «Где старый?» «Уволился», — отвечают. Я после дежурства к нему. Квартира закрыта. Хозяин говорит: «Пять дней его не видел. Ещё неделю подожду и сдам квартиру».
Вот уж месяц прошёл, от напарника ни слуху ни духу. И только сегодня я понял: он себя за ребёночка отдал, а я ребёночка профукал».
Лилиан замешкался, перекладывая страницы.
С рядов донеслось: «У Зервана был сын?» — «Как же узнать, куда он делся?» — «Никак. Сто лет прошло».
— Продолжаю, — произнёс Лилиан.
«Я не знаю, как мы живём. Жена целыми днями по лесу бродит, сынишку ищет. А я не могу. Пять лет прошло. Сил нет надеяться. Не мы одни. Не мы первые. И похоже, не мы последние. Сегодня листовку принесли. Вам разносили, нет? Пишут, что все мальчики родились в один год. Может, бред, но я думаю, что это сына узницы разыскивают. Думаю, она была права, когда говорила, что её ребёночка убьют. Теперь убивают наших детей. И рассказать некому. Расскажу — жена одна останется. И ведь не успокоятся, пока всех не истребят.
Не верю, что это по приказу из дворца делается. Не может наш благодетель свой же народ травить. Что-то подсказывает мне, что в этом замешан начальник тюрьмы, этот зверь лютый. Началось-то всё с моего напарника. Теперь хоть бери верёвку и в петлю лезь, да жену жалко».
Молния прорезала душный воздух. Облака, нанизанные на вершины Лай и Дара, набухли, посерели. Ветер донёс запах прибитой дождём пыли.
Лилиан глянул в небо. Переложил лист.
— Это что получается? — прозвучал чей-то голос. — Твой родственник клим?
— Да, — кивнул Лилиан. — И я клим. Наполовину. Моя мать из Бойварда.
Со всех сторон полетело: «А детей-то не моруны воровали». — «Знать бы кто это затеял». — «Да тут и так ясно, по чьей указке». — «А вы всё на морун свалили». — «Придурки». — «А какого чёрта они со своим проклятием влезли? Климы побесились бы и успокоились». — «Ты сука!» — «Если бы мой народ вырезали как скотину, я бы проклял всех на свете».
— Следующее, чем займётся комиссия по установлению истины, будет история про морун, — проговорил Адэр. — Кто, как и под чьим руководством истребил за семь лет древний народ. А насчёт проклятия… Благодаря проклятию выжили три сотни. Триста человек из пятисот тысяч.
Адэр поднялся с трона, приблизился к краю террасы:
— В этом зале двести пятьдесят тысяч зрителей. Встаньте! Посмотрите! Добавьте ещё один такой зал. Вот сколько погибло морун, их детей и мужей. А теперь представьте землю, политую не дождями, а залитую кровью, засеянную не семенами, а костями. И вы хотели, чтобы такая земля цвела и плодоносила? Будь у меня сила слова, как у покойной жрицы, я бы приходил на каждый суд и проклинал. Я бы проклинал за каждого искалеченного ребёнка, за каждую изнасилованную женщину, за каждого убитого грассита. Потому что это мой народ. Вы — мой народ!
Опустился на малахитовое сиденье:
— Продолжай, Лилиан.
— Это последнее письмо, — сказал Лилиан и уткнулся в исписанный лист.
«Сегодня она впервые не спросила о нём. Я прошёлся перед решёткой. Потопал сапогами, постучал дубинкой по прутьям. Заглянул в лаз.
Она умерла. Я сам закрыл ей глаза, сам вытащил из одиночки, сам отнёс в мертвецкую, а когда вышел… стало тошно, хоть волком вой. И я подумал, что я могу для неё сделать? Я должен что-то сделать, пока её тело здесь, а душа летает рядом.
Она каждый день спрашивала о нём, и когда я говорил, что он в порядке, улыбалась, хотя он обрёк её на страдания. Она заслужила, чтобы он пришёл хотя бы посмотреть, кто она. Чтобы простил её за предательство или измену. Не знаю, что она совершила. Не верю я в её измену.
Видела бы ты, как светились её глаза, когда я говорил, что он здоров. Когда, сидя на корточках, я рассказывал шёпотом всё, что читал о нём в газетах. Видела бы ты, сколько в этих глазах было любви и гордости. Тринадцать лет она смотрела с любовью и гордостью, слушая про него.
Я обманывал её двенадцать лет. Говорил, что воспитываю её сына. А как-то сказал, что он вылитый отец. Она испугалась, затряслась, как в лихорадке. Я рассмеялся. Сказал, что я пошутил. Сказал, что её сын похож на неё… И всякий раз я просовывал руку промеж прутьев, а она целовала. Это она просила. Я сперва противился, даже злился, а потом понял. Она в этом нуждается. Она благодарила меня, как отца её ребёнка.
Тринадцать лет я был единственным человеком, кто говорил с ней.
Мне плохо. Словно умерла моя дочь. Я ведь бежал на работу из-за неё. Под рубахой проносил хлеб. Пронёс бы пироги, но по запаху догадаются. И яблоки бы пронёс, и мясо. Но в спёртом воздухе любой запах стоит сутками. И пахнет только баландой. И хлеб приносил чёрствый, чтобы не пах. Теперь некому носить.
Я написал записку, мол, в подземелье умерла узница. Заплатил его служанке, моей хорошей знакомой, чтобы она подсунула ему записку. Я даже придумал, что скажу ему, когда он придёт. А он всё не шёл.
Утром у меня заканчивалось дежурство, и я боялся, что я уйду, а он придёт без меня. На всякий случай вызвался добровольцем на вынос трупов. Утром начнётся выгрузка, а пока их выносят, я буду ждать. Трупов за три дня скопилось много. К нам последний год привозили всякую шваль: воров, убийц. В местной тюрьме не хватает тюремщиков. Мор выкосил полгорода. И к нам привозят всех. У нас много помещений, они спят на полу вповалку.
