Трон Знания. Книга 5 (СИ) - Рауф Такаббир "Такаббир" (версия книг txt) 📗
С трибуны донёсся голос:
— Пропал дядька моего деда. Его родным сказали, что он сменился и пошёл домой. Больше никто его не видел.
Герцог Кангушар развёл руки, как бы говоря: «Что ещё тут добавить?» И занял своё место.
«Ни черта себе заговор!» — «Это же надо было всё продумать». — «Тут не один думал, а сотни». — «С племянником понятно, ну а мальчики-климы?» — «Почему одного года рождения?» — «Нам кто-нибудь скажет?»
— Скажет, — произнёс Адэр. — Второй Святой Свидетель!
Люди на рядах вставали волной, повторяя «Святой Свидетель» и пытаясь рассмотреть человека, спускающегося по лестнице.
Эйра наклонилась, чтобы увидеть за Иштаром герцога Кангушара:
— Кто это?
— Сюрприз, — ответил он и добавил ворчливо: — Хотел взять бинокль, закрутился и забыл.
— А я даже не подумал, — отозвался маркиз Ларе, сидевший по соседству с герцогом.
Человек, облачённый в простенький костюм горожанина, ступил на арену и двинулся к центру, сжимая в руке бумаги.
— Лилиан?! — опешила Эйра.
— Ну у тебя и зрение, — хмыкнул Иштар.
Остановившись, Лилиан трижды поклонился: Адэру и обеим ложам. Закрутил головой, осматривая трибуны:
— Меня зовут Лилиан. В Ларжетае есть гостиница «Дэмор». Может, слышали?
Амфитеатр грохнул: «Да!»
— Я хозяин гостиницы. — Лилиан набрал полную грудь воздуха и, сделав паузу, изрёк: — Мой родственник изменник родины.
Публика зашумела.
— Все думают, что он изменник родины, — крикнул Лилиан с надрывом. — Но это не так! Его убрали, как ненужного свидетеля. Моя семья сто лет хранила документы. Мы знали, что он не изменник, но боялись говорить.
— Почему боялись? — прозвучало из «зала».
— Сейчас поймёте. — Лилиан затеребил бумаги. — Я прочёл в газетах, что комиссия ищет истину. И подумал: а почему нет? Почему не сейчас? Сколько можно молчать? Но я не думал, что мой родственник второй свидетель. И когда мне сказали, что он свидетель, я не поверил. А теперь послушал Первого Свидетеля и понял, что да, мой родственник Второй Свидетель.
— Лилиан! — произнёс Адэр. — Свидетельствуй от лица второго Святого Свидетеля! Пусть совесть народов Грасс-дэ-мора будет тебе судьёй.
И занял место на троне.
Лилиан прокашлялся в кулак:
— Я не писал конспект. — Потряс бумагами. — Это копии писем. Оригиналы отдавали на экспертизу. Всё честно.
— Читай! — крикнул кто-то нетерпеливый.
— Да, сейчас, сейчас, — закивал Лилиан. — Немного объясню. Мой родственник… Родной брат моей прабабки жил в Лайдаре и работал надсмотрщиком в тюрьме для предателей.
Вскинув руку, указал на дворец:
— Там, в подземелье. А моя прабабка, его сестра, жила в пригороде Ларжетая. Брат писал письма своей сестре. В них нет имён.
— Да читай уже!
— Свидетельствую от имени второго Святого Свидетеля, — сказал Лилиан и уткнулся в страницу.
«Чувствую себя дерьмом и трусом. Месяц не сплю. И жене не могу сказать. Разволнуется, молоко пропадёт. Рассуди, а? Успокой мою совесть.
К нам привезли узницу. Из наших, из климов. Молоденькая. Как ты. У нас всякие находятся, но климка впервые. Привезли как раз на моё дежурство. Пока её оформлял, думал, она прямо в приёмнике помрёт. Белая, аж жуть. И ничего не понимает. Я еле в лаз её впихнул. Закрываю решётку, а она меня за руку хвать. Я здесь по ошибке, говорит. А я ей: король не ошибается. Она удивилась так, будто приказ не зачитывали. Спрашивает: меня обвинил король? А я: он самый.
Она забилась в уголок. Больше забиваться некуда. Одиночка два на три, до потолка полтора метра. Тюфяк с соломой, нужник. Один угол свободный. Она забилась в этот угол и всю ночь проплакала. Первую ночь здесь все плачут. Потом понимают, что не встать им в полный рост до конца жизни, не выпрямиться.
И почему-то полюбился я ей. Как прихожу на дежурство, сутки через три, так она зовёт. Не сразу. Дожидается ночи, когда все разойдутся и останемся только мы с напарником. Ночью здесь больше никто и не нужен. Сбежать невозможно. Ночью двое дежурят, ещё двое постовых входы охраняют.
Так вот, дожидается она, когда в камерах стоны и ругательства утихнут. Руку промеж прутьев протягивает и пальцами к себе. А пальцы тонкие, длинные, ей бы на роялях играть. Я приседаю перед решёткой на корточки, а она про него расспрашивает. Говорю, нету его, не приехал. А когда сказал, что он жену привёз, она снова всю ночь проплакала. А в следующее дежурство меня подзывает и говорит: «Сообщи ему, что я здесь». «Да кто ты такая?» — спрашиваю. А она, жена, говорит.
Я пригрозил, что врача позову, а тот в психушку отправит. Она и перестала просить. Но о нём каждый раз расспрашивала.
А тут через полгода или чуть больше слышу, пищит что-то и пищит. Думал, крыса. Добавил керосина в лампу. Ночь, темно. Заглядываю в лаз, а у неё ребёнок в подоле, и сама вся в крови. Мы-то в камеры не заползаем. Баланду подаём в кормушку. И никто ж не знал, что девка брюхатая. И никто перед заключением не осмотрел. Торопились, наверное. Без вещей доставили, в одной ночной рубашке, босиком. На улице лето было, но мороз ударил. Видать, вытащили её из постели и прямиком сюда. Я уж потом старое одеяло ей принёс, башмаки жены. Окочурилась бы девка, у нас здесь даже в жару ледник. От начальника тюрьмы мне за это, правда, влетело, но ничего, перебухтел.
И вот заглядываю я в камеру, а она меня хвать за руку. И держит крепко-крепко. Смотрит мне в глаза, а у самой в глазах ужас. «Спаси ребёночка, — говорит. — Убьют его, убьют». А я говорю: «Да кто ж его убьёт? Его в приют отправят. Найдут новую мамку». А сам напарнику знак делаю: дуй за врачом. У нас своего врача нет. Вызывной врач. Обычно зовём, когда кто-то умирает или с ума сходит.
Она одной рукой младенца к себе прижимает, второй рукой меня держит, не выпускает. И дрожь такая, что я сам затрясся. «А тот убьёт, кто меня сюда запрятал, — говорит. — Кто женил его на другой». Думаю, с ума сошла девка, а сам на ребёночка смотрю. У меня ведь у самого такой махонький. Не дождусь, когда ты приедешь, посмотришь.
Спрашиваю: «Кто родился?» «Мальчик». Сынок, значит. И у меня сынок. Мой в пелёнках, а этот в грязном подоле.
Тут врач пришёл. Попросил ребёночка к решётке поднести. Она поднесла. Врач лампой присветил. Говорит: «Здоров. Утром приду, бумагу выпишу. Дайте ей тряпку ребёнка замотать». Как будто у нас не тюрьма, а ткацкая мастерская. Я ему: «А узница как? Не посмотришь? Ведь только родила». Он на меня посмотрел горестно: «Не могу. Мне в камеру нельзя, а ей из камеры нельзя».
Я и сам знаю, что нельзя. Но тут ситуация такая… При мне ещё никто не рожал. И в основном мужики сидят, а тут девонька.
Я говорю: «Никто не узнает». А врач: «Ваш начальник зверь, а у меня трое деток». И к девоньке наклонился: «Место вышло?» А она ребёночка прижимает и глаз с меня не сводит.
Вздохнул врач и пошёл восвояси. А девонька опять за своё. Убьют, говорит, ребёночка. Он законный наследник престола. Кровь невинного дитя на твоих руках будет.
Я думал час. Хожу и думаю. А мой напарник за мной ходит. Молодой, сопливый. Ходит и трындит на ухо: «Я бы взял. А куда нести? Жены нет. Квартира съёмная. Жалко мальца. А вдруг и правда король? А у тебя баба кормящая».
Я говорю: «Раньше надо было думать. Теперь поздно. Соседи в камерах знают. Врач знает». А напарник мне: «Да я сейчас тебе с десяток трупиков куплю». Сгребли с карманов мелочь, он и побежал. Нету его, нету. Приходит. Приносит трупик в ворохе простыни. Ему-то хорошо. Постовому сказал, что за тряпкой для младенца пошёл. И тряпку принёс. А мне что делать?
Покрутились мы малехонько, подождали, пока узники разоспятся. Лампу притушили. Ей в кормушку труп, а мне ребёночка. Малюсенький, худенький. Скелетик, обтянутый кожицей. Мой сыночек таким не был.
Девонька меня подзывает и кулак между прутьев просовывает. «Возьми, — говорит. — Это тебе за труды. Люби его крепко». И мне на ладонь колечко. Смотрю на кольцо и думаю: «Вот же болван!» Я писал уже, что она в одной рубашке поступила. А я и не стал её обыскивать. Прятать-то негде. Ни трусов, ни носков. Девка молодая, красивая. В полуобмороке. Представил, как я её лапаю, и не стал.
