Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров - Казарин Юрий Викторович (лучшие книги читать онлайн .TXT) 📗

бил, чтобы они умные были. И поэтому мне была предоставлена полная

свобода. Он говорил: «Мне все равно, Майя, где ты будешь там – в кино,

в Ялте – мне без разницы. Главное, чтобы работа была сделана». Таким

образом, когда я училась в университете, у меня был достаточно свобод-

ный порядок дня, так что мне было для дома и для всего очень выгодно

и удобно. Я ему через месяц такой отчет принесла, что он мне сказал:

«Ну, знаешь!» У меня две статьи есть в каких-то журналах о пересадке

деревьев!

И я поехала в Туринск, в Ирбит – все эти старые посадки исследо-

вала: очень интересная была работа. Но мне всегда платили очень мало.

И библиотекарям, и музейщикам всегда платили мало. И тут из этого ин-

ститута я ушла потому, что уже Машенька была большая.

Ю. К.: А Маша когда родилась?

М. Н.: А Маша родилась в 63-м году.

Ю. К.: А окончила ты в 65-м?

М. Н.: Нет, я окончила в 67-м или 68-м. Я же еще помирала. И мне

всегда все смертельно доставалось, Маша тоже так. Но надо сказать, что

я никогда над этим не думала, больше того, я всегда говорю: моя Маша

этого стоит. И я бы с ума сошла, если бы это было в другой стране, я бы

хотела  говорить  только  на  этом  языке,  и  слышать  только  этот  язык,  и

360

больше никакой! И, вообще, меня совершенно устраивают мои родители,

меня устраивает Урал, я обожаю Крым, мне не надо другого ребенка! Все

это как я говорю, какой разговор. Если бы можно было больше, заплатила

бы больше.

Больше того, все, что я любила, я и сейчас люблю. Вот я Лермонто-

ва полюбила в 5 лет, я его и до сих пор люблю. Это – большое счастье,

это очень большое благо. И еще одно, я так полагаю, поскольку мне был

предложен такой вариант жизни, – Бог не фраер, это точно. Я могла 3 дня

не спать и этого просто не замечать. А личный мой рекорд – 7 дней, но это

ужасно, это уже полное помутнение рассудка. А ночь – так это запросто.

А поскольку я работала не на одной работе, а на трех-четырех. Бывало

так, я приходила с работы, умывалась и уходила в библиотеку.

Ю. К.: А в библиотеке с какого года?

М. Н.: Когда этот институт коммунального хозяйства, где я работа-

ла, переехал, я тогда в библиотеке работала уже. Он переехал на Вторчер-

мет, и это было слишком далеко от моего дома, где все уже лежали тяжело

больные.

Ю. К.: И ты пошла в Областную детскую больницу.

М. Н.: Это, наверное, был уже год 70-й.

Ю. К.: Библиографом, да?

М. Н.: Да, и я там проработала лет 20.

Ю. К.: До 90-х.

М. Н.: Да. Там у всех были хорошие отношения. Но иной раз, при-

дешь с работы, папа лежит, но вы можете себе представить, лежит чело-

век и до него не доходит: головы-то у него нет. Он просто однажды как-то

схватил табурет и на мать замахнулся, и голову ей разбил. Вот я прихожу

домой, и мама моя, которая уже ничего не видит, держит Машу на ручках

и рассказывает. Я поступала позже так: я все с себя снимала, потому что

себя отмыть быстрее, чем все стирать. И с тряпками, с ведрами, потому

что все было… Но у меня нет слов сказать. Это жуть: это сплошная мой-

ка, стирка. А потом было, когда они уже не ходили.

Ю. К.: А отец родился в каком году?

М. Н.: Отец родился в году 92-м.

Ю. К.: А умер?

М. Н.: В 76-м.

Ю. К.: А бабушка?

М. Н.: А бабушка прожила 94 года, она на 13 лет отца старше. Так-

то она моя тетя, но, вообще-то, она моя бабушка. За мной насыщенность

биографическая совершенно немыслимая. Моя бабушка была очень ум-

ный человек, и дедушка был очень умный человек – совершенно потряса-

361

юще образован. Это, когда я читаю, допустим, Грибоедова – английский,

немецкий, французский, итальянский, арабский, – это не много. Немец-

кий, английский – это считалось нормально. Тогда было так принято, то

есть никто даже не удивлялся. То есть люди, которые кончали, допустим,

Петербургский университет, они были образованы так. Отцу моему это

очень было надо, он сам всего этого очень хотел. Но в семье у него было

так: все его братья предыдущие умерли, и его мать просто вымолила его

у Бога. Баба Саша пошла, как это было принято, пешком на деньги, за-

работанные  собственными  руками,  в  Киево-Печерскую  лавру.  Их  мать

тогда обезножила. И она уходит с учебы, и Петеньку они выучили. Был

у него брат двоюродный, кто-то сказал, что сиротой остался, что какие-то

дяденьки, тетеньки его пристроили на маслобойку работать.

И вот тогда – бабку-то я свою совсем не видела: рано умерла. И вот

она: «Посадите меня в кресло». Не приехала к тем выяснять отношения,

она приехала на маслобойку и увезла его. Те еще устои были. Самое глав-

ное – ребенок, все остальное – ценности – не ценности. Такой северный

эпос.А у мамы все наоборот: такие безумные страсти. Но, с другой сторо-

ны, тоже немыслимая судьба. 29 октября 1924 года в 17 часов 25 минут –

вот  когда  кончилась  монархическая  Россия.  Это  когда  спустили  флаг

с Императорской Черноморской эскадры, потому что, пока эскадра стоит

под флагом, значит, территории государств держали. И у меня часы такие

были под старину, и я смотрю, и эти часы остановились на 17.25. После

того, как здесь все кончилось, гражданская война, большевики победили

и так далее, императорская эскадра еще стояла под государственным фла-

гом, и стало быть, Россия еще держалась.

Ю. К.: В журнал «Урал» ты пришла в 89–90-м.

М. Н.: В журнал «Урал», нет – перед этим я еще работала в «Науке

Урала», куда забрал меня Геннадий Андреевич Месяц – и, в общем-то,

правильно сделал, из библиотеки меня как раз в это самое время, когда

меня избили в собственном подъезде, и врачи-то Маше сказали так: «На-

дежды мало, но, может быть, и к лучшему, потому что, если она останет-

ся жива, то это будет полный паралич и полный идиотизм». И когда они

за мной приехали в больницу, и говорят: «Ну что, умерла?» – «Почему это

умерла? Вон она стоит». Но это вообще был ужас, потому что меня уво-

зят в больницу, Маша остается с Гришей, а на Машу смерть напала, ужас!

Гришу на руках категорически нельзя держать, потому что ей такую тя-

жесть держать нельзя. Маша просто погибает. И меня полумертвую увез-

ли, и такие вещи ей сказали. Но Машин оптимизм победить невозможно,

Маша моя просто кремень в этом отношении, а Гришин папа путешеству-

362

ет с «Наутилиусом Пампилиусом» по стране. И тут явился спасителем

Леня Ваксман, который заселился и за Гришей стал смотреть, кормить,

поить, мыть. Я всегда говорю: «Леня, все мое – твое». Григорий два раза

жил у Саши в Калифорнии, я говорю: «Ну что, Гриша, и на следующий

год в Калифорнию поедешь?» На что Гриша, совершенно серьезно отве-

чает: «Нет, Майя, жить можно только в России». Я говорю: «Вот видишь,

как хорошо пожить в Америке, чтобы понять, что жить лучше в России».

Уровень  европейских  несвобод  для  меня  непереносим.  Я  не  могу

понять, почему я должна есть в это время, а не в другое – вот уровень

такой несвободы мне не понятен совершенно. Я в это время есть не хочу.

Или так: в это время по улицам уже не гуляют. То есть как не гуляют?!

Моему российскому сознанию это совершенно не понятно. Потому что

по нашему российскому сознанию я гуляю, где хочу, сколько хочу, с кем

хочу, потому что это мое личное дело. Там масса вещей совершенно для

меня не понятных. Многие нравы европейские стали для меня относи-

тельными после того, как я посмотрела на них лично. Скажем, уровень