Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект - Корман Яков Ильич
Администратор. Но почему? Отчего? Кто смеет обижать нашего славного, нашего рубаху-парня, как я его называю, нашего королька?. [2343]
Да и в стихотворении «Я скоро буду дохнуть от тоски…» (1969) лирический герой с пеной у рта защищает сторонника палача: «Пусть много говорил белиберды / Наш тамада — вы тамаду не троньте, — / За Родину был тост алаверды, / За Сталина, я думал — я на фронте» (здесь очевидно сходство с «Палачом»: «речей… за клан палачей» = «тост… за Сталина»). Причем и тамада, и палач проявляют заботу о герое: «Мне тамада сказал, что я — родной, / Что если худо мне — ему не спится» = «“Чем смогу — помогу, / Только ты не молчи”. <…> Он пожелал мне доброй ночи на прощанье, / Согнал назойливую муху мне с плеча…». Сам же герой иронизирует по поводу того, что стал сторонником тамады и палача: «При этом он ни разу не икнул, / И я к нему проникся уваженьем» = «И посочувствовал дурной его судьбе»; «Увез я душу, полную любви, / И голову, наполненную солнцем» /2; 499/ = «От умиленья я всплакнул и лег ничком». Однако в первом случае он понимает, что оказался заодно с властью: «О, как мне жаль, что я и сам такой: / Пусть я молчал, но я ведь пил — не реже» /2; 500/, - а во втором уже окончательно сливается с палачом: «Как жаль, недолго мне хранить воспоминанье / И образ доброго, чудного палача». Кроме того, тамада «всех подряд хвалил с остервененьем», и точно так же будут вести себя палач вместе с лирическим героем: «Мы за всех палачей / Пили чай — чай ничей».
Обратим внимание вот еще на какое совпадение.
Тамада занимается восхвалением Сталина, а «новые левые» в стихотворении 1978 года восхваляют коммунистический режим в целом: «Пусть много говорил белиберды / Наш тамада — вы тамаду не троньте…» = «Слушаю полубезумных ораторов: / “Экспроприация экспроприаторов!” / Вижу портреты над клубами пара — / Мао, Дзержинский и Че Гевара» («Новые левые — мальчики бравые…»).
Такой же характеристикой наделяются огонь в «Пожарах» и ветер в «Затяжном прыжке»: «Огонь многоязыкий языками мелет вздор, / Шипит и испаряется, чадит гнилая прелость» /5; 519/, «Ветер врет, обязательно врет» /4; 34/. Причем если «огонь многоязыкий» шипит, то и «гиблое место» в «Двух судьбах», и ветер в «Затяжном прыжке» поступают точно так же по отношению к лирическому герою: «И шипело, и шептало: “Жизнь заканчивай!”» (АР-1-10), «Ветер в уши [шипит]» (АР-9134). Да и о репродукторе в черновиках «Аэрофлота» будет сказано: «Вдруг чтой-то зашипело: / “Рижане, шли б вы, братцы, по домам”» (АР-7-110). Шипят же, как известно, змеи, так что «гиблое место», ветер, чадящая гниль и репродуктор, который выражает позицию Аэрофлота, косвенно сравниваются со змеей, как и репортер, искушающий героя во «Вратаре»: «Искуситель змей, палач! Как мне жить?».
Соответственно, все эти образы являются аллегориями власти.
Кроме того, многоязыкий огонь из черновиков «Пожаров» — это явный родственник стоязыкой молвы из черновиков «Баллады о любви» (1975): «Голыми руками задушу / Ложь и стоязыкую молву» /5; 321/. К тому же огонь мелет вздор, то есть распространяет молву, которая ассоциируется с Кривой: «Воз молвы везу» («Две судьбы»). Поэтому лирический герой хочет задушить ложь с молвой, а Кривой с Нелегкой желает: «Чтоб вы сдохли, выпивая, / Две судьбы мои — Кривая / да Нелегкая!». Впервые же предшественники молвы появились в наброске 1969 года: «Слухи по России верховодят / И со сплетней в терцию поют» /2; 181/.
Теперь проследим своеобразную эволюцию в отношениях между советской властью и лирическим героем Высоцкого.
Если в песне «Вот главный вход…» его избили, и он сломался: «А рано утром — верь не верь — / Я встал, от слабости шатаясь, / И вышел в дверь. Я вышел в дверь!.. / С тех пор в себе я сомневаюсь», — а в «Истории болезни» властям удалось «переделать» героя, прооперировав его (следовательно, в обоих случаях процесс «переделывания» происходит насильственно), то в «Палаче» это происходит уже с его согласия: «И я избавился от острой неприязни, / И посочувствовал дурной его судьбе», — после чего он полюбил палача с той же силой, с какой до этого ненавидел. Именно такую цель преследовали врачи в советских психушках, подвергая пыткам инакомыслящих: «Да, жаль мне вас, Юрий Александрович! — вдруг заявила Бочковская. — Не поддаетесь вы лечению! Вы уже много приняли лекарств. Больше, чем другие больные. А сдвигов в лечении не намечается! Вы говорите и думаете по-старому. А нам надо не только, чтобы вы начали говорить другое, а чтобы уверовали в другое. Нам надо, чтобы вы полюбили то, что раньше ненавидели, и возненавидели то, что раньше любили. Надо, чтобы у вас изменилась личность. Пока личность ваша не изменится — мы не выпишем вас из спецбольницы» [2344] [2345]; «Есть, кроме обычных тюремных стандартов, еще кое-что “кроме”. Военные медсестры. Военные врачи. Других нет. У них одна задача — заставить тебя полюбить Большого Брата»69"!.
В концовке «Палача» герой сожалеет, что ему осталось недолго «хранить» образ палача, а происходит это по той причине, что палач его вскоре казнит. В этом и состоит авторский сарказм.
Судя по всему, Высоцкий высмеивал себя для того, чтобы не стать таким, так как, вероятно, чувствовал, что дело движется именно к этому. Неслучайно в стихотворении «Снова печь барахлит…», написанном в том же 1977 году, лирический герой идет в услужении к власти: «Что мне делать? Шатаюсь, / Сползаю в кювет. / Всё — иду, нанимаюсь / В Верховный Совет…» (С4Т-1-224).
Основная идея «Палача» была предвосхищена и в черновиках «Песни автомобилиста» (1972), где лирический герой, не выдержав травли, которую ему устроили толпа и власть, решает объединиться со своими гонителями: «Назад к моим нетленным пешеходам! / Да здравствуют, кто кровь мою алкал!» (АР-9-11) = «Накричали речей / Мы за клан палачей».
Стремясь к объединению с теми, кто «алкал» его кровь и хотел казнить, лирический герой становится сторонником вампиров, которые уже мучили его в «Моих похоронах» («…И станут в руку сном мои / Многие знакомые <…> Мои любимые знакомые»), и палача в «Палаче». Кроме того, сарказм строки «Да здравствуют, кто кровь мою алкал!» перекликается с репликой Винсента Линча в романе Джеймса Джойса «Улисс»: «Vive le vampire!» {««Да здравствует вампир!»), — и с «Одой сплетникам» Андрея Вознесенского, которую Высоцкий исполнял под гитару в спектакле «Антимиры»: «Орите, милые, горланьте!.. ! Да здравствуют клеветники!».
***
Мы уже говорили о том, что цель палача из стихотворения Высоцкого состояла в том, чтобы его жертва была с ним заодно и сама жаждала казни. Однако большинство людей уже прониклось этой идеей — достаточно назвать «Заповедник» (1972) и «Балладу о манекенах (1973): «И уповаем мы — пища с одеждою! — / На человечность / На вашу с надеждою» /3; 464/ = «Грядет надежда всей страны — / Здоровый, крепкий манекен» /4; 141/; «Шубы не хочет пушнина носить, / Так и стремится в капкан и в загон. / Чтобы людей приодеть, утеплить, / Рвется из кожи вон» = «Наш главный лозунг и девиз — / Забота о манекенах» (эта ирония напоминает также «Охоту на кабанов» и стихотворение «Наши помехи — эпохе под стать…»: «Вы охотников носите на руках!», «Слава же собаколовам, качать!»).
Такую же «заботу» о своем палаче демонстрирует лирический герой: «Ах, прощенья прошу: / Важно знать палачу, / Что, когда я вишу, / Я ногами сучу».
В «Заповеднике» советский народ рвется из кожи вон, лишь бы облегчить властям их жизнь. Похожий прием был использован в одном из спектаклей Театра на Таганке, о чем рассказал Юрий 'Любимов: «…когда вначале 60-х годов я открывал свой театр, у меня не было желания делать его политическим. Мне просто нравились зонги Бертольда Брехта в пьесе “Добрый человек из Сезуана”: “Шагают бараны в ряд, / бьют барабаны, / Кожу на них дают / сами бараны”. И из-за этого вышел скандал, власти увидели в этих строчках намек на себя, поэтому приказали их вымарать, а я настаивал, чтобы они остались» [2346] [2347].
