Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект - Корман Яков Ильич
Последний мотив встречается также в «Затяжном прыжке»: «И пью горизонтальные / Воздушные потоки»; и в стихотворении «В тайгу!» (1970): «И я / Воздух ем, жую, глотаю, — / Да, я только здесь бываю — / За решеткой из деревьев, но на воле!». Причем в тайгу лирический герой намеревался сбежать еще в песне «И душа, и голова, кажись, болит…» (1969), поскольку тоже задыхался: «Дайте мне глоток другого воздуха! <…> Я б отсюда в тапочках в тайгу сбежал…». А в «Прерванном полете» (1973), где автор говорит о себе в третьем лице, мотив нехватки воздуха присутствует в скрытой форме: «И большие снежинки, и град / Он губами хватал на бегу. <.. > А звездный знак его Телец / Холодный Млечный путь лакал». В свою очередь, Млечный Путь уже упоминался в черновиках «Горной лирической» (1969), где речь велась от первого лица: «Мой Млечный путь со всех сторон — / он в море слит», «Мой Млечный путь со всех сторон — / штормит, манит» (АР-2-60).
Но вернемся к стихотворению «В лабиринте», где о древнем герое сказано: «Кто-то хотел парня убить — / Видно, со зла». Автобиографичность этих строк выявляется при сопоставлении их с другими произведениями 1972 года: «За что мне эта злая, / Нелепая стезя? <…> Но кто-то на расстреле настоял» («Тот, который не стрелял»), «Кто-то дуло наводит / На невинную грудь» («Оплавляются свечи…» [993] [994]). Похожая образность присутствует в исполнявшейся Высоцким песне «Такова уж воровская доля…»: «Может, кто погибель мне готовит». Да и в песне «Шторм» (1973) присутствует безымянное упоминание власти: «Волна барьера не возьмет — / Ей кто-то ноги подсечет, / И рухнет взмыленная лошадь».
А идентичность мифологического и современного сюжетов подчеркивает следующая деталь. Про древнего героя сказано, что он «и духоту, и черноту / Жадно глотал», а вот как описывается положение в современном лабиринте: «Сколько их бьется, / Людей одиноких, / В душных колодцах / Улиц глубоких.!»783.
После общей картины снова дается единичная: лирический герой говорит о себе. Но он пока — лишь один из многих, которые так же, как он, мечутся в поисках выхода. Вместе с тем только ему суждено найти выход. В первой строфе сказано: «Но царская дочь путеводную нить / Парню дала». А времена в этом стихотворении «сомкнулись в безначальное кольцо» (А. Галич. «Поэма о Сталине», 1968 — 1969), поэтому ситуация должна повториться.
Лирический герой пытается узнать у окружающих причину происходящего: «Я тороплюсь, / В горло вцеплюсь — / Вырву ответ!». Однако вместо ответа «слышится смех: / “Зря вы спешите: / Поздно! У всех / Порваны нити"» (эта ситуация уже была предвосхищена в «Серебряных струнах», где у лирического героя «порвали серебряные струны», а сам он также оказался в несвободе: «Но гитару унесли, с нею и свободу <.. > Загубили душу мне, отобрали волю», — и не видит для себя спасения: «Что же это, братцы, не видать мне, что ли, / Ни денечков светлых, ни ночей безлунных?!» = «Я задохнусь / Здесь, в лабиринте»). Отметим и буквальное сходство с черновиком «Баллады о любви» (1975): «Любой ценой и жизнью бы рискнули, / Лишь только бы надежней сохранить / Любовь от лжи и зла, что натянули / И рвут тугую тоненькую нить» (АР-2-178) = «Злобный король в этой стране / Повелевал. <…> “Поздно! У всех / Порваны нити!”».
Но раз у всех порваны нити, то, значит, и лирического героя ожидает смерть? Повременим пока с ответом на этот вопрос, а вспомним его слова в самом начале стихотворения: «Я потерял нить Ариадны», — из-за чего он теперь не видит спасения: «Хаос, возня — / И у меня / Выхода нет!». Спасения, то есть нити Ариадны, нет, так как порвана «нить судьбы».
В 5-й строфе действие переносится (но опять же — только формально) в древнюю эпоху: «Злобный король в этой стране / Повелевал, / Бык Минотавр ждал в тишине / И убивал».
Аллюзии на современность здесь более чем очевидны: «злобный король» является образом персонифицированной советской власти, а Минотавр, понятно, — олицетворением КГБ. И теперь самое время вспомнить строки: «С древним сюжетом знаком не один ты: / В городе этом — / Сплошь лабиринты». С этим мифом были знакомы также и те, кто воплощал его в реальность, то есть советская власть, которая и создала в городе этом сплошь лабиринты.
Автор-повествователь знает, что древний герой — единственный, кому суждено выжить в этом лабиринте: «Лишь одному это дано — / Смерть миновать: / Только одно, только одно — / Нить не порвать!». Но если считать, что это говорится только о древнем герое, то будет непонятно, почему повествователь так за него переживает, ведь известно, что тот смог благополучно выйти на свободу. Но в том-то и дело, что мифологический герой — это лишь авторская маска. Потому повествователь и переживает так за него, то есть в конечном итоге — за себя.
Тем не менее, возвращаясь на формальный уровень текста, отметим, что раз древнему герою суждено было избежать смерти, то это должно повториться и в современном сюжете с лирическим героем, судьба которого отражена в судьбе древнего героя. В этом случае, однако, возникает вопрос: как лирический герой может сохранить свою нить, если он ее потерял? Ответ на это дается в 7-ой строфе: «Древним затея их удалась — / Ну и дела! / Нитка любви не порвалась, / Не подвела».
«Нить Ариадны» приравнивается к «нитке любви». Древнему герою можно было миновать смерть, сохранив невредимой эту нить не только в буквальном смысле (как клубок волшебных нитей), но и как «невидимую нить» любви, которая есть в его сердце. Теперь мы по-новому прочитаем концовку 1-й строфы: «Но царская дочь путеводную нить / Парню дала».
«Путеводная нить» здесь — это «нить Ариадны» не только в значении единственного выхода из ситуации, но еще и как любовь, которая приравнивается к этому единственному выходу, ведь, вспомним, Ариадна дала Тезею волшебный клубок из любви к нему, а без этого клубка, то есть без любви, Тезей бы погиб.
Таким образом, в мифологический сюжет внесены некоторые изменения. Два дополнительных смысла выражения «нить Ариадны» (единственный выход и любовь), приданные ему в древнем сюжете, необходимы для того, чтобы осуществился современный сюжет: спасением лирического героя будет «нить Ариадны» именно в значении любви как единственного выхода.
Пока же герой отчаялся выйти живым: «Я задохнусь / Здесь, в лабиринте: / Наверняка / Из тупика / Выхода нет!». И тут — самое время вспомнить стихотворение 1969 года: «Я думал: “Это все”, - без сожаленья, / Уйду — невеждой! / Мою богиню, сон мой и спасенье / Я жду с надеждой!» /2; 226/. Сравним с нашим стихотворением: «Кто меня ждет — / Знаю, придет, / Выведет прочь!». «Богиня» — эта «та, кто меня ждет»; она — также и сон героя, поскольку он видит ее во сне, и его спасение, так как она «придет, выведет прочь». В этой спасительнице, безусловно, угадывается Марина Влади. Как вспоминает ответственный редактор фирмы «Мелодия» Евгения Лозинская, «Марина в его сердце занимала совершенно особенное место. Она была для него божеством. Володя так ее и называл: Богиня. Помню, однажды он явился на худсовет — весь такой счастливый, будто светящийся изнутри. Его спросили: “Ты чего сияешь, как самовар?” — “А как вы хотели? Я только что расстался с Богиней”»782*.
В 7-й строфе заканчивается мифологический сюжет, но в него внесены изменения. Как известно, Тезей убил Минотавра и с помощью нити Ариадны вышел на свободу, а у Высоцкого «Минотавр с голода сдох», так же как Кащей в «Сказке о несчастных лесных жителях», где он от угроз Ивана умер «без всякого вмешательства».
А две заключительные строфы уже полностью связаны с современным сюжетом: «Здесь, в лабиринте, / Мечутся люди: / Рядом — смотрите! — / Жертвы и судьи». И лирический герой, к которому пришла его избавительница, действительно выходит на свободу: «Да! Так и есть: / Ты уже здесь — / Будет и свет». Если вспомнить, что у героя, как и у всех остальных людей, была порвана «нить судьбы», то есть его ожидала смерть, то можно заключить, что любовь сильнее смерти. Похожий мотив встречается в «Дне без единой смерти», где постановлением сверху были «на день отменены несчастья». Всё шло, как было задумано, и вдруг стало известно, что «кто-то умер где-то», и оказалось, что «он просто умер от любви, / На взлете умер он, на верхней ноте» (примерно в это же время была написана «Баллада о двух погибших лебедях»: «Они упали вниз вдвоем, так и оставшись на седьмом, / На высшем небе счастья»).
