Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект - Корман Яков Ильич
Теперь остановимся более подробно на стихотворении «В голове моей тучи безумных идей…» и посмотрим, как герой прорывается на футбольный матч: «Столько было в тот миг в моем взгляде на мир / Безотчетной, отчаянной прыти [832], / Что, гарцуя на сером коне, командир / Удивленно сказал: “Пропустите!”».
Заметим: не просто — «в моем взгляде», а «в моем взгляде на мир», что, помимо игры значениями, придает этому выражению самый широкий смысл. Действительно: «прыть» можно увидеть просто во взгляде. Но, видимо, взгляд героя выразил его отношение к миру, к тем запретам, которые ему постоянно создавали. Он собрал на этот раз всю решимость и поэтому смог «пробить» командира. Последний же тем временем покинул место события: «Серый конь мне прощально хвостом помахал. / Я пошел — предо мной расступились. / Ну а мой командир на концерт поскакал / Музыканта с фамилией Гилельс».
Как мы помним, «Песня про правого инсайда» начинается со слов: «Ох, инсайд! Для него — что футбол, что балет». А в разбираемом стихотворении вместо балета — концерт.
Такая же аналогия возникает с «Маршем футбольной команды “Медведей”» (1973): «В тиски медвежие / Попасть к нам не резон, / Но те же наши лапы — нежные / Для наших милых девочек и жен». А в стихотворении «В голове моей…» командир, задачей которого было препятствовать проникновению героя на футбол («тиски медвежие»), но когда он не справился с этой задачей, то тут же поскакал на концерт («лапы нежные»). Как видим, для него действительно — «что футбол, что балет»: что создавать людям препятствия, что наслаждаться классической музыкой [833] [834].
Хорошей иллюстрацией к этим словам могут послужить воспоминания поэта Петра Вегина, где он рассказывает, как двое чекистов везли его на Лубянку: «Ехали по Герцена, то бишь Большой Никитской, и, проезжая консерваторию, один из них спросил: “Толя, ты идешь на ‘Виртуозов Москвы’?”. “Вот какими культурными стали чекисты”, - подумал я. Но менее страшно от их культуры мне не стало» б17
Позднее этот мотив найдет развитие в стихотворении «Палач» (1977), где палач, готовясь казнить лирического героя и разъясняя ему всю «процедуру» казни, скажет: «И можно музыку заказывать при этом, / Чтоб стоны с воплями остались на губах», — после чего эту «мысль» подхватит сам герой: «Я, признаюсь, питаю слабость к менуэтам, / Но есть в коллекции у них и Оффенбах» (ср. с Гилельсом).
…Меня можно спокойно от дел отстранить,
Робок я перед сильными, каюсь, -
Но нельзя меня силою остановить,
Если я на футбол прорываюсь!
По сравнению с «Балладой о брошенном корабле», написанной летом того же года («Только, кажется, нет больше места в строю»), ситуация изменилась: если в балладе герой готов был драться за свободное место: «Плохо шутишь, корвет, потеснись, раскрою!», — то теперь он уже «свободное место легко отыскал / После вялой незлой перебранки», и далее возникает противопоставление с Театром на Таганке, ситуация с которым в аллегорической форме была зашифрована в балладе: «Всё! Не сгонят! Не то, что когда посещал / Пресловутый Театр на Таганке». А тогда его действительно «согнали»: «До чего ж вы дошли? / Значит, что — мне уйти? <…> Разомкните ряды, всё же мы — корабли».
Что же касается несокрушимого намерения лирического героя: «Но нельзя меня силою остановить, / Если я на футбол прорываюсь!», — то оно отзовется через несколько лет в стихотворении «Я скачу позади на полслова…» (1973): «Влечу я в битву звонкую да манкую, / Я не могу, чтоб это — без меня!». А здесь его тоже пытались «остановить силой»: «Зазубрен мой топор, и руки скручены. / Я брошен в хлев вонючий на настил».
Более того, наблюдаются важные совпадения между стихотворениями «В голове моей тучи безумных идей…» и «Вот я вошел и дверь прикрыл…» (оба — 1970), поскольку в каждом из них лирический герой «пробивает» представителя власти — начальника лагеря и командира милиции, — и те уступают его решительному напору, хотя формально герой действует не по правилам: 1) приехав в лагерь, он хочет «с бытом ознакомиться и изучить характер» /2; 549/, но при этом не сидеть в лагере; 2) пробирается на футбольный матч сквозь кордоны милиции, не имея билета.
И в обоих случаях он говорит о себе как о неудержимом таланте: «А что уже упущено — / Талантом наверстаю. <…> Я в раже — удержа мне нет…» = «Нет на свете преград для талантов!».
***
Прорвавшись на футбольный матч, лирический герой описал его в песне «Не заманишь меня на эстрадный концерт…» (6 декабря 1970 [835]), фрагмент которой расположен на той же странице рукописи, что и стихотворение «В голове моей тучи безумных идей…»(АР-7-192).
В этой песне герой — вроде бы тоже болельщик: «Матч финальный на первенство СССР — / Мне сегодня болеть за обоих». На уровне внешнего сюжета играют два советских клуба («Динамо» и ЦСКА), потому он и болеет «за обоих». Но вскоре мы увидим, что дело не в этом. Причем здесь возникает формальное противоречие, поскольку в стихотворении «В голове моей тучи безумных идей…» герой, прорвавшись на матч, говорил: «Все болеют за нас — никого супротив: / Монолит без симптомов броженья!». За кого «за нас», если играют две советских команды? Однако черновой вариант: «Вот уже я за термосом чьим-то тянусь: / В нем напиток “'Кровавая Мэри”» /3; 298/, - дает ключ к пониманию подтекста. Речь идет о том же «кровавом» футболе, что и в «Марше футбольной команды “Медведей”» (1973): «Тогда играют / Никем не победимые “Медведи” / В кровавый, дикий, подлинный футбол» (причем и здесь тоже упоминаются «Мэри»: «Все наши Мэри, Дороти и Сэди / Потоки слез прольют в помятый шлем»).
Поэтому становится ясно, что в песне «Не заманишь меня…» присутствует социально-политическая «подкладка», а спортивный план отступает перед философским и приобретает трагический смысл. Поэтому и строка «Шлю проклятья Виленеву Пашке» неслучайно напоминает черновик «Песни про Джеймса Бонда», где о главном герое сказано: «И Никсону проклятья изрыгал» (АР-9-54). В последнем случае проклятья адресованы президенту США, а в первом — основателю СССР (Виленеву = В.И. Ленину). Заметим, что лирический герой проклинал Никсона уже в черновиках «Жертвы телевиденья» (1972): «Никсона я за Вьетнам поругал» (АР-4-107). А еще раньше, в песне «Семейные дела в древнем Риме» (1969), главный герой, наделенный чертами самого автора, «исторг из уста проклятия». Да и «чистый» лирический герой скажет: «И в песне я кого-то прокляну» («Я бодрствую, но вещий сон мне снится…»).
Между тем в песне «Не заманишь меня…» изменяется даже значение слова «болеть» — теперь оно употреблено уже не в переносном, а в прямом значении: «Так прошу: не будите меня поутру, — / Не проснусь по гудку и сирене. / Я болею давно, а сегодня помру / На Центральной спортивной арене» [836] [837] [838] [839] [840]. Эти слова почти буквально повторяют реплику героя-рассказчика повести «.Дельфины и психи» (1968): «Вот моя последняя записка: “Я вчера много работал. Прошу не будить! Никогда. Засыпаю насовсем”» («прошу: не будите меня» = «.Прошу не будить!»; «сегодня» = «завтра»; «помру» = «Засыпаю насовсем»). И в обоих случаях герой демонстрирует нетерпимость к фальши: «Я не терплю завещаний, они все фальшивые…» (1968) = «Уличаю голкипера в фальши» (1970), — что также является отличительной чертой самого Высоцкого: «С брезгливостью относился к людям фальшивым, чувствовал их за версту», — вспоминает Вадим Тумановб20. Да и в черновиках «.Песни певца у микрофона» (1971) лирический герой благоддрит микрюфон за бдительн^уо опеку, котораа не позволяет ему фальшивить: «И если я до сей поры пою / И не фальшивлю, — в том его заслуга: / Он выполняет миссию свою / Жестокого, но искреннего друга» /3; 340/. Вспомним заодно, как, согласно воспоминаниям Туманова, отреагировал Высоцкий на выступление телепропагандиста Юрия Жукова: «Слушай, Вадим, ну где этих бля-дей выкапывают? У него ведь всё фальшивое, и за версту мерзостью несет!» б21.
