Лоцман. Лето кончится не скоро - Крапивин Владислав Петрович (книга регистрации .txt) 📗

А рыбка в банке беззаботно шевелила хвостом.

Обычный аквариумный вуалехвост… И когда прощались, Женька шепнула:

— А чем ее кормить?

— Ничем. Она питается космической энергией…

Утром баба Дуся растолкала Шурку.

— Сколько спать можно! Там к тебе Женя пришла.

Шурка стремительно прыгнул в штаны, натянул рубаху. Босиком выскочил из-за перегородки. Сразу почуял: что-то случилось.

Женька улыбалась вроде бы беззаботно. Однако…

— Шурчик… Я насчет рыбки хочу сказать…

— Что?! Она живая?

— Да живая, живая… Только она билась всю ночь…

— Почему?

— Не знаю… А может, и не билась. Может, мне просто так казалось. Но… как-то не по себе.

Баба Дуся деликатно притихла на кухне. Шурка и Женька стояли друг против друга. Оба — будто виноватые.

— Шурчик… я почему-то боюсь.

— Не бойся. Она живучая.

— Да я за тебя боюсь…

— Почему? — И заболела игольная точка на ноге.

Глядя в пол, Женька еле слышно сказала:

— Я, конечно, дура… Но я все время думаю: «Это Шуркино сердце». И как рыбка трепыхнется, мне кажется, что с тобой беда.

— Ничего со мной не будет! Правда!

— Я понимаю, но все равно… И я боюсь, что этим страхом… ну, наведу на тебя какое-то несчастье…

Шурка нагнулся, потер набухшую кровяную точку. Прошептал потерянно:

— Что же делать-то?

— Шурчик… давай отпустим ее.

Он выпрямился, сказал сразу:

— Давай!

— Ты не обидишься?

— Да нет же! Она твоя. Что хочешь, то и делай… — Шурка понял, что и самому ему будет легче, если алый (цвета сердца) вуалехвост окажется подальше от глаз. — А я подарю тебе… ну, что-нибудь другое подарю!

— Не надо! Все равно это остается твой подарок. Только пусть плавает на воле. Ей будет лучше… и нам.

— Ладно. А куда отпустим?

— Конечно, в Черный пруд. Он такой… заколдованный немножко. А из него, если захочет, пусть плывет куда угодно. По ручью, по речкам и до самого моря… — Женька наконец улыбнулась. По-мальчишечьи поддернула свои черные брючки, мотнула косами. — Пошли!

Отпускали рыбку все вместе. Наклонили банку над темной гладью, и алый вуалехвост скользнул в пруд вместе с коротким выплеском.

И сразу поплыл, поплыл. Превратился в красное пятнышко, пропал совсем. Даже хвостиком не махнул на прощанье. Наверно, уже не помнил о Шурке. Ну и ладно! Шурка все-таки помахал рукой. Остальные тоже.

Пустую банку спрятали в лебеде (не таскать же с собой), а потом долго бродили по Буграм. Ловили доверчивых пустырных кроликов. Искали рядом с паровозиком Кузей колодец, из которого выбрались той, полной приключений ночью. Не нашли. И теперь казалось уже, что ничего такого не было. Мальчишкам казалось. А девчонкам тем более. К тому же и маленький краб на штанах Кустика сидел теперь на прежнем месте — будто не пропадал…

Кустик среди щекочущих травяных метелок повизгивал, прижимал к бокам голые локти и подпрыгивал — вчера он сотворил «обратное» колдовство.

Шурка снял рубаху и майку, чтобы поскорее загорал на груди круглый участок кожи. И кожа быстро порозовела…

Пахнущий травой, розовый от иван-чая мир Бугров обнимал своих жителей теплом и тишиной. Паровозик Кузя грел на солнце брюхо и, казалось, шевелил от удовольствия колесами…

К обеду Шурка, разумеется, опоздал. Но баба Дуся не сердилась. Дала борщ и фаршированные рисом кабачки. Шурка их любил пуще всякой другой еды.

— Я крыжовник купила, варенье сварю. Поможешь ягоды чистить?

— Угу… — Шурка облизнулся.

— Только вот чего не пойму… Таз какой-то ненормальный сделался. Я его взяла, а он горячущий, будто в него электричество включили. И гудит. Шур… может, это опять… как тогда, ночью? Ох, не люблю я эту чертовщину…

Шурка с упавшим сердцем (теперь можно так сказать) вылез из-за стола. А с чего вдруг сразу такая унылость? Разве он в чем-то виноват?

Таз был ребром поставлен у стенки на пол. Шурка взял его, обжег пальцы, но удержал. Поднял над головой.

Напряженный звон сразу вошел в мозг.

— Полушкин! Наконец-то!

— А что случилось?

— Нет, это ты скажи, что случилось? Почему генератор — вне тебя?

— Потому что… я уже… сам… Потому что у меня сердце!

С полминуты было звенящее молчание. Потом:

— Не терпелось, да? — Это с явной досадой.

— Да! — с вызовом сказал Шурка.

— Ну… ладно. А рыбка-то где?

— Я…

— Что?

— Мы…

— Что?! Говори быстро!

— Мы ее отпустили. Насовсем.

— Что ты наделал! — Казалось, таз над головой лопнет от звона.

— А что?! Вы же говорили, она вам не нужна!

— Балда! — Это Гурский впервые в жизни обругал его. — Ну-ка давай к нам, быстро!

— Куда? Вы где? Я же не знаю…

— Иди к Степану! Он у себя… — И молчание.

Шурка медленно поставил на половицы горячий таз. Оглянулся на неподвижную бабу Дусю. Словно попрощался… И с опущенной головой вышел по лестнице во двор.

8. Неотвратимость

Дядя Степа ждал Шурку у крыльца. С лицом важным и непроницаемым. Крепко взял его за руку, повел. Шурка двигался, обмякший и виноватый, как пацаненок, пойманный в чужом саду (было однажды в жизни такое, давным-давно).

Вошли в гараж, обогнули снятый с колес «москвичонок». Здесь, у задней стены, виднелся в щербатых половицах закрытый люк. Дядя Степа наконец отпустил Шурку. Нагнулся, потянул скобу. Отвалил крышку. Все это медленно, с какой-то особой значительностью.

Из люка пахнуло зябкостью. А от дяди Степы — водочкой, когда он сумрачно приказал:

— Спускайся. Я за тобой…

Шурке в голову не пришло спорить и сопротивляться. Он двигался обреченно.

Вниз вели железные скобы, как в колодце. Когда Шурка, держась за край люка, ступил на верхнюю скобу, ему послышалось со двора:

— Ты куда повел ребенка, ирод проклятущий?!

Баба Дуся. Но это уже далеко, в другом мире.

…Шурка ушел из дома без майки и рубашки, без кроссовок. Тонкие скобы больно давили на босые ступни, землистый холод прилипал к телу. Шурка мелко дрожал — пока спускались, пока шли по низкому кирпичному коридору, перешагивая через трубы и балки. Степан светил через Шуркино плечо фонариком. Тяжело сопел.

Коридор повернул и уперся в стену с дверью. Дверь была обыкновенная, квартирная. Обитая тонкими рейками.

— Все, — насупленно сообщил Степан. — Заходи. А мое дело кончилось. Как говорится, ауфвидерзеен и гуд-бай… — И он вразвалочку ушел за поворот.

Первым желанием было — кинуться следом. К люку, к свету, на знакомый двор! Шурка даже качнулся. И замер. Потому что разве убежишь? От Гурского, от судьбы…

Над дверью горела матовая лампочка. На косяке белела кнопка звонка. Шурка вздрогнул последний раз, сильно вздохнул и нажал кнопку.

Тихо было, дверь не шевельнулась. Шурка надавил опять. Подождал. Потянул ручку. Дверь легко отошла.

За ней был тамбур, в нем еще одна дверь, приоткрытая. Из-за нее пробивался свет. Шурка толкнул ее, шагнул через порог.

И оказался в комнате.

Комната была обычная. Пожалуй, только чересчур богатая: с пушистым ковром, с мягкой мебелью и узорчатыми шкафами. С картиной в золоченой раме (на полотне — темный пейзаж с парусами).

Но вот что было и обыкновенно, и непонятно сразу: в окна сквозь густую зелень бил солнечный свет! Здесь, под землей…

Или не под землей? Может быть, уже и не на Земле?

Дальний угол комнаты закрывала зеленая занавесь. Она странно колыхалась и была как бы подернута туманом.

Из-за нее-то и вышел Гурский. Сел за обширный, резьбою украшенный письменный стол. К Шурке лицом. Подпер кулаками заросшие шерстью щеки. Глянул ярко-синими глазами. Без упрека, по-доброму, но грустно.

— Садись в кресло, Полушкин.

Шурка осторожно прошел по мягкому ковру. Сел на краешек податливого кресла.

— Да садись как следует, удобнее. Лезь с ногами, — добродушно посоветовал Гурский. — Разговор будет долгий.