Лоцман. Лето кончится не скоро - Крапивин Владислав Петрович (книга регистрации .txt) 📗
— Вы что же, Полушкин, не жалеете и сейчас? — тоном огорченного учителя спросил Гурский.
С великим облегчением Шурка глянул в пронзительно-синие глаза.
— О чем жалеть? Я для этого жил. Там…
— У Лудова остался мальчик. Такой же, как вы.
— Бедняга, — искренне сказал Шурка.
— Да. Он очень любил отца.
— Я тоже…
— И чего вы добились? К одному злу прибавили другое. И зло выросло в десятки раз.
— Я думаю… тот мальчик все же не пойдет в приют.
— Речь не о нем! Речь о вас. Вы-то понимаете, что совершили недопустимое?
— Может, и недопустимое… Но я сделал, что хотел. Отомстил.
— Вот именно! А всякая месть человека человеку только увеличивает число бед. Месть — право Космического Разума, а не людей.
— А где он был, этот Разум, когда стреляли в папу и в Ухтомцева?
— Разум не в состоянии следить за движением всех атомов Вселенной…
— Ну и пусть тогда не суется! — взъярился Шурка. — И вы!.. Кто вас сюда звал?!
— А кто бы спас тебя от смерти? — язвительно напомнил Кимыч.
— А я просил?! Я бы… может быть, теперь…
— Что? — осторожно спросил Гурский.
— Был бы, наверно, вместе с отцом.
— Не знаю, — искренне сказал Гурский. — Существование бессмертных душ — неразрешимая загадка Великого Кристалла.
— А я — не в Кристалле! Я встретил бы отца на Дороге! Она за пределами вашего Кристалла!
Стало как-то очень тихо. Только за стеклами шелестела листва (настоящая, земная?).
Наконец Гурский заговорил растерянно. Даже с боязнью:
— Откуда вы, Полушкин, знаете о Дороге?
Шурка хмыкнул, почти как Кимыч. И не ответил. О Дороге, которая в межпространственном вакууме опоясывает снаружи, по спирали, Великий Кристалл Вселенной, он однажды слышал от Кустика. Когда вечером на сеновале шепотом говорили о вечном и запредельном. На этой Дороге в конце концов находят друг друга все родные и любимые, все настоящие друзья. Потому что иначе не может быть.
— Он не скажет, — с непонятным злорадством объяснил Кимыч. — Не выдаст друзей. Он думает, что мы не знаем про тощего супермена-молокососа, который клетками кожи, как антенной сетью, собирает межпространственные сплетни…
— Вам-то что! — дерзко сказал Шурка. И встал опять. Никогда он их не любил: ни Кимыча, ни Гурского!
— Да теперь-то уж ничего, — устало откликнулся Гурский. — Какая разница… Значит, Полушкин, вы не жалеете о содеянном?
«Нет!» — хотел он сказать яростно. Однако сдержался, прислушался к себе. Покачал головой, шепнул:
— Нет…
— Воистину вы сын Земли.
— Ну и что?.. Ну и сын. Да! И не трогайте нашу Землю!
— Сами виноваты.
— Нет! Я убил Лудова, но зато…
— Что?! — с ожиданием качнулся к нему Гурский.
— Зато мое сердце спасло какого-то мальчишку.
— Это аргумент. Но запоздалый. Он страданий сына Лудова не убавит. Кстати, его сердце теперь тоже… еле дышит.
— Тогда пусть возьмет мое… — Это Шурка сказал честно. Без всякой рисовки. И без страха. В конце концов, Дорога все равно есть. А чтобы спасти Землю, он готов…
— Вы в самом деле готовы, Полушкин?
— Конечно… — (Правда, сейчас уже стало боязно. Слегка.)
— Почему? Значит, жалеете, что стреляли?
— Нет… Землю жалею. И того пацана…
Гурский оглянулся на Кимыча. Тот сказал одними губами:
— Не то…
И Шурка вдруг ясно осознал, что близится конец. Общий конец. И сделать нельзя ни-че-го.
И рванулось из него последнее отчаяние:
— Вы!.. Ничего не понимаете! Вы… не люди! Чем откатывать назад Землю, убрали бы лучше с нее таких, как Лудов!
Кимыч зевнул:
— Смешно. Пришлось бы убирать почти всех.
— Неправда!
— Правда, Полушкин. — Гурский опять говорил виновато. — Это не мы. Так показывают Весы.
— Да врут ваши дурацкие Весы!
…И ахнуло, скомкалось пространство. Шурку бросило назад, спиной и затылком ударило о твердое. Распахнулось над ним черно-синее небо с тысячей многоярусных созвездий. И в то же время светило сбоку, у горизонта, лучистое солнце. И ходило по небу несколько пятнистых лун.
Шурка лежал навзничь на каменной плите. Крепкая сила гравитации прижимала к неровной твердости его ноги, руки и плечи. Но голову он мог приподнять. И приподнял.
Налево, к солнцу, тянулась волнистая желтая пустыня. Из песка торчали редкие развалины.
И справа была такая же пустыня. А на камнях неподалеку сидели Гурский и Кимыч. Кимыч в обычном своем костюме с галстуком, а Гурский почему-то в голубой мантии и черной четырехугольной шапке с кистью — как у старинных ученых.
Кимыч сокрушенно покачал головой:
— Что же ты наделал, Шурка… — Никогда он раньше с Шуркой так не говорил.
А что он наделал? Это с ним… что-то наделали. Шурка так и хотел сказать. Но тут над ним нависла круглая тень. Шурка вскинул глаза. Это был гранитный шар. Больше метра в поперечнике. Он висел на цепи, которая уходила к перекладине, похожей на рычаг колодезного журавля.
И Шурка понял, что над ним — Весы. Только еще более громадные, чем там, в комнате. Но все равно — те же.
Гурский зябко запахнулся в мантию и сказал — будто не Шурке, а всей пустыне:
— Никто не может безнаказанно усомниться в точности Весов. Они непогрешимы.
— Пустите меня!
— Это не мы, — вздохнул Гурский. — Мы теперь бессильны помочь тебе. Мы даже не сможем избавить тебя от боли. Впрочем, это недолго.
«Что — недолго?» — Шурка опять глянул вверх.
Гранитный шар висел прямо над ним. Из него — словно тонкий луч — выдвинулась блестящая игла. С очень-очень острым концом. И Шурка почуял: конец этот смотрит прямо в центр незагорелого круга на его груди.
Глухо, будто из какого-то запределья, Гурский объяснил:
— В шаре — все накопленное зло. Он опускается неудержимо. Ты сам виноват…
— Нет! Уберите его!
— Убрать его не смог бы даже галактический взрыв… Зажмурься, вдохни поглубже и потерпи…
Но Шурка не смог зажмуриться. Глаза раскрылись широко-широко. Серый многопудовый шар приближался. Воистину — неотвратимость. Неторопливая, неумолимая. С тонким несгибаемым жалом. И Шурка вдруг понял, что та, «домашняя» игла была намеком, предупреждением…
Теперь острие было сантиметрах в двадцати от груди. И с каждой секундой делалось ближе на несколько миллиметров.
— Уберите!!
— Не можем, Полушкин… Попробуй сам. Последний раз. Докажи, что добра на Земле больше.
— Больше!
— Нет. Всюду обман, кровь, злоба, стрельба.
— Но ведь есть же и хорошее!
— Что?
— Ну… самолеты в Африку летят с едой и лекарствами!
— А по ним стреляют.
— Есть же… книги хорошие! Музыка!
— Она не спасает от зла. Послушав музыку, люди часто идут убивать.
— Но не все же!.. После хорошей музыки никто убивать не пойдет!
— Значит, плохой больше.
— А зато… а еще… есть друзья!
— Но есть и предатели. Их больше, чем друзей.
— А кто считал?!
— Весы.
Игла была в десяти сантиметрах. Разве успеешь что-то сказать? И у Гурского на все свой ответ. Гурский проговорил:
— Как ни спорь, а планета обречена. На ее поверхности много ядовитой плесени и мусора.
— А зато…
— Что? Ну?..
— Зато цветет иван-чай…
На миг шар замер. Да!
Но почти сразу он опять пошел вниз. Тихо и неумолимо. Тонко, почти безболезненно игла проткнула кожу. Вошла в мышцы груди. Шурка обрадовался, что боль не так уж сильна. Чтобы еще ослабить ее, он вспомнил Женькины косы. И даже улыбнулся. Чуть-чуть. Но игла скользнула между ребер глубже и тронула сердечную мышцу: Шурка вскрикнул — отчаянно!
Шар взмыл на метр. С иглы сорвалась и ударила в грудь теплая капля. А в сердце словно остался колючий шип. Шурка рванулся. Руки оказались свободны. Он толкнулся локтями, сел. Левую ладонь приложил к липкой точке укола.
Шар стремительно уходил вверх. Он, словно пушечное ядро, вре?зался в звездный небосвод. Созвездия рассыпались и гасли. Погасло солнце, встала на дыбы пустыня. Шурку кинуло во тьму, в провал, вдавило боком в пушистый ворс.
