Обитель любви - Брискин Жаклин (книги txt) 📗
Медсестра сняла резиновый жгут.
— Вот и все, — сказала она, помогая Тессе сесть на краешек обитого кожей стола.
— Нам предстоит очень несложная операция, — сказал доктор Грин. — Вряд ли понадобится делать переливание, но мы на всякий случай подстраховались. Видите, у нас все абсолютно безопасно.
На лице врача вновь появилась бодрая улыбка.
Тело Тессы под накрахмаленным халатом словно оледенело. «Хватит трястись, — приказывала она себе мысленно. — Ничего, переживешь, ничего, переживешь...»
На следующее утро в семь часов она лежала на высоком столе в ярко освещенной операционной. Над ней склонился доктор Грин в круглой шапочке. Лицо его было закрыто маской.
— Ничего не бойтесь, — сказал он.
Операционная сестра закрыло лицо Тессы эфирной маской. Она не сразу впала в беспамятство. Сначала ее атаковали странные вопросы. «Почему мама уезжала рожать в Окленд? Что это за четыре группы крови? Кто написал:
Почему мама уезжала... Группа крови...»
Она очнулась в той самой большой угловой палате, где провела ночь перед операцией. Тесса услышала какой-то странно знакомый звук. Повернув голову, она увидела седовласую медсестру, которая что-то вязала. Во всем теле Тесса чувствовала тяжесть. Вместе с тем ей казалось, что из нее выпили всю кровь. Автора стихов она вспомнила. Это был Уильям Батлер Йетс, его «Похищенный ребенок». «Стихи из книги, которую мне подарил Кингдон. Я выучила их наизусть».
Увидев, что Тесса проснулась, медсестра отложила вязанье и подошла к ее постели. У нее была добрая улыбка и черные усики над верхней губой.
— Ну, как самочувствие? — спросила она.
Тесса солгала, сказав, что все в порядке.
Солнечные лучи понемногу уходили, в палате стало сумрачно. Медсестра вышла, но тут же вернулась с подносом в руках. От запаха куриного бульона и поджаренного тоста Тессе стало дурно. Она отвернулась. Небо потемнело. Медсестра задернула шторы и включила свет.
Потом у Тессы измерили пульс и температуру. Медсестра ничего не сказала, но Тесса и без того знала, что у нее жар: сильно болела голова, она чувствовала резь в животе. Медсестра торопливо ушла. Тесса прижалась щекой к подушке. Ей хотелось плакать, но слез не было.
«Господи, я и представить себе не могла, что на душе будет так пусто», — подумала она.
— Тесса!
Она вышла из горячечного полузабытья. Поначалу не могла понять, где находится, но потом вспомнила, что два дня назад ей сделали операцию и она провела в этой комнате уже три ночи.
Кингдон держался за спинку ее кровати.
— Что ты здесь делаешь? — изменившимся от слабости голосом спросила она.
— Ты бредила.
— Да? Откуда ты знаешь?
— Ты стонала и металась по постели.
— Сколько времени ты уже здесь?
— Полчаса. — Пододвинув к ее постели стул, он присел.
— Не надо было тебе приходить!
— Доктор Грин разрешил посещения.
— Мистер Римини...
— Он мне платит деньги, но пока что еще не стал моим хозяином, — сказал он. — Трое суток репортеры держали дом в осаде. Я звонил тебе через каждый час. Никто не отвечал. Наконец сегодня вечером народу стало поменьше. Я позволил себе выглянуть за дверь. Лупа сказала, что ты уехала. — Он протянул Тессе желтый конверт. — Вот это лежало под твоей дверью. Лупа не слышала ни моих звонков, ни звонка почтальона.
— От кого это?
— Я не читал.
— Прочти сейчас.
Он вскрыл конверт, вытащил телеграмму, повернулся к свету и прочитал вслух:
— ВОЗВРАЩАЕМСЯ 24 МАЯ ТЧК ЛЮБИМ И ЦЕЛУЕМ ТЧК МАМА И ПАПА. — Кингдон помолчал, потом спросил смущенно: — Ты рассказала им?
Она отрицательно покачала головой, которая просто раскалывалась.
— Нет.
— Почему ты скрыла от меня, что решилась на операцию?
— Тебе не следовало приезжать сюда.
— Тесса, у тебя какой-то чужой голос.
— У меня снова лихорадка.
— Я поднял доктора Грина с постели, чтобы он объяснил мне, в чем дело. Он считает, что это последствия аборта, но не в физическом смысле. Он забросал меня длинными немецкими словами. Строит из себя психиатра, они сейчас в моде.
— Он обучался в Вене. Там он занимался определением группы крови...
— Должно быть, он успел посетить несколько лекций о человеческом подсознании. Считает, что твоя болезнь следствие какой-то внутренней травмы. Тут моя вина.
— Ничего подобного.
— Мне лучше знать, — тихо произнес он. — Когда Лайя и Римини поливали грязью Фултона, мне было стыдно поднять на тебя глаза. Весь этот разговор был гадкий, и я в нем участвовал! Что подтверждает теорию матери: Кингдона неизбежно тянет ко Злу, и он губит Добро.
— Это я виновата, Кингдон, — сказала Тесса. — Я ненавижу себя.
— А что толку? Ты меня об этом спроси. Я это уже проходил.
— Мне постоянно снится один и тот же кошмар. В приюте умирает ребенок. Я с ним. В коридоре, где мы все спим. Ночь. Я в отчаянии. Обтираю его влажной губкой, даю с ложечки лекарство, но жизнь в нем все равно едва теплится. И что бы я ни делала — ничто не помогает. Ничто! Он умирает. Я рыдаю, ломаю руки. Видишь, какая я слабая? В Руане я плакала, когда умирали дети. Потом покупала им каменные плиты для могилок и снова плакала. А вернувшись в Лос-Анджелес, святая Тесса из французского приюта для сирот войны оплачивает собственный аборт — и ни одной слезинки! — Она говорила монотонно, шепотом, с совершенно не свойственным ей горьким сарказмом.
— Мне надо было догадаться, каково тебе будет, любимая, — сказал он, нежно откинув с ее лба прядь влажных волос. — Женщина, добровольно согласившаяся отработать три года в сиротском приюте, конечно же, будет тяжело переживать пребывание в клинике доктора Грина. — Он шумно втянул в себя воздух. — Лайя «подзалетала» четыре раза. И все, как она признавалась, не по моей вине. Но я вез ее сюда, а после операции она требовала шампанского. Чтобы, как она говорила, «отпраздновать».
— Это был твой ребенок!
— Зародыш! — быстро ответил он.
— Я убила ребенка! Нашего ребенка!
— Нет, нет...
— Нашего ребенка, — повторила она. — Я убила его.
В коридоре послышались легкие шаги, потом вновь стало тихо. Тусклый свет ночника отбрасывал на лицо Кингдона темные тени. Он молчал и думал о взаимоисключающих друг друга догмах его бывшей веры. Какой грех более тяжкий: аборт или незаконнорожденный ребенок от двоюродной сестры? Несколько недель назад он решил, что аборт меньший грех.
Он склонился к ее подушке.
— Нам нельзя иметь ребенка, любимая. Об этом шепчут души наших предков Гарсия, которые были католиками. Ты слышишь их голоса? Они раздаются вместе с колокольным звоном, Тесса. Я боюсь за тебя. С ума схожу! — Он обнял ее. — Любимая, это я виноват. Я должен был прийти сюда. Ты нуждаешься во мне.
— Все так отвратительно. В душе пусто.
— Хорошо, что ты решилась на это, — сказал он, рыдая.
Он прижался влажной щекой к ее горячему лицу. Они молчали. Дверь открылась, на пороге показалась медсестра. Они ее не заметили. Тогда она на цыпочках снова вышла в коридор, оставив их одних в темной комнате.
Машина ехала по дороге, петлявшей среди ухоженных садов. Когда впереди показался огромный, с черепичной крышей особняк, Бад улыбнулся.
— Нет ничего лучше... дома, — признался он.
— Особенно такого скромного, — лукаво заметила Амелия.
Бад нахмурился.
— Тесса не встретила нас на станции. Мне это не нравится.
— Хосе ведь объяснил, что у нее опять лихорадка, — сказала Амелия. Хосе был их шофером и внуком старого Хуана, когда-то служившего у Ван Влитов конюхом. — Немного терпения! Через минуту ты ее увидишь.
