Обитель любви - Брискин Жаклин (книги txt) 📗

Жаклин Брискин

Обитель любви

Задолго до того, как здесь был построен дом, индейцы Южной Калифорнии считали плато священным местом. Поросшее шафраном, оно раскинулось на трех акрах меж широких и пологих холмов. Здесь собирались миролюбивые племена шошонов [1] и любовались открывавшейся взгляду гигантской и плодородной долиной, которая уходила вдаль к самому Тихому океану. Затем по всему западному побережью континента прошагала горстка испанцев. Они провозгласили эту землю собственностью их короля. Дону Томасу Гарсии была пожалована короной грубо начерченная карта с обозначенным на ней огромным куском долины, который по своим размерам превосходил многие европейские княжества. На священном плато решил он построить свою гасиенду. Дон Томас назвал ее Паловерде и в минуту отдыха любил постоять у наружной, толщиной в четыре фута, глинобитной стены и полюбоваться раскинувшимися внизу плодородными просторами, которые отныне принадлежали ему. Весной, когда шла в рост горчица, долину заполняли стада дона Гарсии, величину которых можно было определить лишь по границе золотистых цветков горчицы, отступавшей все дальше к океану. Как повелось, дон Гарсия забивал скот на жир и шкуры, оставляя мясо канюкам. Он процветал и то и дело пристраивал что-нибудь к Паловерде, пока гасиенда своими широко раскинувшимися крыльями не обняла все плато. Длинные глинобитные стены покрывали толстым слоем известки, так что летом на эту яркую белизну было просто больно смотреть.

После того как Калифорния вошла в состав Соединенных Штатов, сюда пришли американцы и изменили всю систему взимания налогов в свою пользу. Большую часть наследства сын дона Томаса Винсенте проиграл в карты, а то, что не успел проиграть, ушло на уплату грабительских налогов. За каких-нибудь десять лет огромное ранчо перешло к нескольким собственникам. Семья Гарсия перебралась в соседний городок, сумев удержать за собой лишь холмы, меж которых располагались плато и гасиенда. Опустевшее Паловерде быстро пришло в упадок. Обвалились целые участки красной черепичной кровли, а зимние ливни смыли известку с саманных кирпичей. Гасиенда потихоньку разрушалась, уходя все глубже и глубже в землю.

Книга первая

Железная дорога. 1884 год

Глава первая

В тот сентябрьский полдень 1884 года под невыносимо яркими лучами солнца жизнь в городе замерла.

Подножия серо-зеленых холмов, поднимавшихся к северу от города, застыли неподвижными черными складками. По широкому песчаному дну реки не пробегала ни одна ящерица, ни одной стрекозы не было видно над оросительными канавами, которые местные старожилы упрямо продолжали называть zanjas [2]. Новые каркасные дома американцев защищали от жары, в то время как более старые постройки с толстыми глинобитными стенами никак не могли удержать внутри обычную прохладу. Рельсы Южно-Тихоокеанской дороги отливали оранжевым, будто плавились. Коротенькие улочки деловых кварталов города опустели. На Мэйн-стрит и на Сиринг-стрит не было ни одной лошади, у коновязи не стояло ни одной упряжки. На деревянные тротуары не ступала нога покупателя, несмотря на то, что тротуары прикрывали от солнца полосатые полотняные тенты. На Спринг-стрит тенты бакалейной лавки Ван Влита и магазина скобяных товаров Ван Влита братски соприкасались. К фонтану на Плаза прислонилось несколько обитателей Соноры в больших сомбреро. Казалось, они вросли в землю, словно поникшие перечные деревья.

Опаленный солнцем город представлял собой смешение уродливого западного стиля и более раннего и изящного испанского влияния. Чуть более ста лет назад одиннадцать отцов-основателей города пышно окрестили свой дом Эль-Пуэбло-де-Нуэстра-Сеньора-де-ла-Рена-де-Лос-Анджелес-де-Поркунсиула. По испано-мексиканскому обычаю это название сократили до Эль-Пуэбло. Американцы же предпочли другую часть длинного названия, и в 1884 году 14 тысяч жителей города, из которых только половина говорили по-английски, договорились называть это место Лос-Анджелесом. Гринго произносили это слово неправильно: они вставляли в середину звук «д» и следующий за ним гласный выговаривали почти как «у».

В тот солнечный день оживление в городе наблюдалось только в районе кладбища Роздейл. Здесь, чуть поодаль от вырытой могилы, собралось около трех сотен людей. Женщины прятались от солнца под зонтиками и обмахивались веерами, мужчины то и дело утирали платками потные лбы. Жара стояла уже больше недели. При других обстоятельствах в такую погоду жители города, вялые и изможденные слепящим солнцем, сидели бы по домам или на работе. То, что на церемонию погребения сбежалось столько народа, предположительно можно было объяснить тем, что человека, лежавшего в массивном бронзовом гробу, либо очень любили, либо очень уважали. Или, что всего вероятнее, и любили, и уважали.

Но люди теснились в стороне от зияющей желтой ямы, и в этом было что-то зловещее. Многие поднялись на взгорок, чтобы лучше видеть. Ни у кого не было траурных повязок на рукавах и черных роз в петлицах. Все лица от зноя раскраснелись. Народ жадно смотрел в одну сторону, словно в ожидании публичной казни. Будто страшась заразы, люди привязали свои коляски, кабриолеты, фермерские фургоны-«студебеккеры» и фаэтоны на значительном расстоянии от катафалка, обитого черной траурной бахромой, и экипажа родственников покойного. Лошади в упряжке катафалка и экипажа были с траурными плюмажами. Конскую сбрую украшали черные кисточки, а окна экипажа закрывали черные атласные шторки.

Гроб с телом полковника Тадеуша Дина утопал в поникших красных розах. Других цветов не было. Епископальный священник, потрепанный, с изможденным лицом, с которого непрерывно капал пот, скороговоркой бормотал себе под нос строчки из молитвенника. Присутствующие члены епископальной общины города видели этого человека впервые: его разыскали после того, как местный святой отец, слишком страдавший от жары, отказался совершить обряд погребения.

Толпа распределилась таким образом, чтобы всем были хорошо видны три опечаленные женщины в траурных одеяниях, стоявшие у края могилы. Вдова — сама она называла себя мадам Дин — была высокой и стройной. Плотная вуаль из черного шифона, укрепленная на шляпке, спускалась на ее лицо, но на ней было расшитое платье из черного шелка с элегантно задрапированным турнюром, и она держала в руке черный зонтик от солнца с бахромой именно под тем углом, который был ей больше всего к лицу. Все это указывало на то, что мадам Дин — женщина, уверенная в своей привлекательности и шарме. Время от времени ее узкая, обтянутая черной перчаткой ручка, зажавшая носовой платок, обшитый по краю черной траурной полоской, скрывалась под вуалью, и мадам Дин утирала влажные глаза.

Слева от нее сотрясалась в рыданиях тучная пожилая леди. Это была мадемуазель Кеслер, гувернантка, уроженка Эльзаса. На ней была глухая и длинная вуаль, какие было принято носить у нее на родине.

Справа от мадам Дин стояла ее дочь. Девочка еще не выросла из коротких детских юбок. Держалась она очень прямо. Амелии Дин едва исполнилось пятнадцать, поэтому короткая вуаль, укрепленная на ее шляпке из итальянской соломки, была почти прозрачной. Внимание большинства собравшихся было обращено на нее. На Амелию взирали с любопытством. Прозрачная вуаль не столько скрывала, сколько, напротив, подчеркивала бледность тонких черт ее застывшего лица, по которому трудно было понять, хорошенькая она или нет. На этом лице читалось только одно чувство — скорбь. Скорбь и еще, пожалуй, твердая горделивая решимость сдерживаться, чтобы зрители, не дай Бог, не увидели ее слез.