Лицом к лицу - Лебеденко Александр Гервасьевич (книга регистрации .txt) 📗
— Неважно, — презрительно ответил полковник. — Я вам говорил о плане Маккормика и Джона Фостера Даллеса. Есть еще план Гувера. В общем, деловые круги Америки пришли к соглашению, что всю Россию следует разделить на естественные области, каждая со своей особой экономической жизнью. При этом ни одна область не должна быть достаточно самостоятельной, чтобы образовать сильное государство. Мы не повторим ошибку монгольских ханов, выпестовавших Москву. У союзников мы потребуем «открытых дверей». Как мировой кредитор, Штаты будут хозяевами всюду. Помешать нам могут только большевики. Поэтому мы поможем Тенси и Савинкову выбросить их из России
Грейс, стоя у окна, смотрел на улицу.
— Вчера мне предлагали пачку акций Русско-Бельгийского общества… — сказал он, не поворачиваясь.
— Почем? — спросил Каули.
— Двадцать процентов.
— Дорого.
— Подождем. Дойдут до десяти.
Глава II
БОЕВЫЕ ТРУБЫ
Огромный зал Морского корпуса переполнен. Бриг «Наварин» с погашенной дежурной лампочкой на грот-рее тяжело застыл над волной серых шинелей.
Оратор давно покинул черную кафедру, поднятую над залом, как командирский мостик, оставив на ней блокнот с цифрами и цитатами.
— Кто такие белые? — бросал он в темнеющую глубину зала очередной вопрос и тут же сам на него отвечал: — Это помещики, которые хотят вернуть свои земли. Это фабриканты, которые хотят вернуть свои фабрики. Это офицеры, попы, кулаки, чиновники, которым было тепло под крылом буржуазии.
Люди в серых шинелях уже знали все это, как знают имена родных.
— На чьей стороне будет крестьянство?
— В этой борьбе крестьянин, бедняк и середняк, получивший землю от революции, — девяносто шесть процентов деревни — будут с нами.
Люди в серых шинелях знали и это, но названный процент в их представлениях ходил, как маятник, на ветру воспоминаний о живых, покинутых на время и совсем деревнях.
Оратор вернулся уже на кафедру, как бы показывая, что довольно общих мест, всем уже известных, но необходимых, как трамплин, для сильного прыжка.
— Но ясно одно, — продолжал он, — что получить из массы солдат, год назад покинувших фронт, бойцов новой армии можно только ценой настойчивой работы. Нужно, чтобы в каждой части сложился сознательный пролетарский кулак. Вокруг него построится красноармейская масса. Только так можно обеспечить строгую железную дисциплину, без которой армия не может быть боеспособной. При этом, заметьте, товарищи, работа должна быть проведена в самое краткое время, буквально на ходу, на походах. На многочисленных фронтах дерутся с белыми красногвардейцы, матросы, питерские рабочие, красные партизанские отряды — героические, но плохо связанные друг с другом, напористые, но иногда нестойкие. Части Красной Армии должны впитать в себя эти отряды, переварить их, заменить их всюду регулярными дивизиями. Нужно усвоить главное: мы создаем армию в такой момент, когда многим кажется, что создать ее невозможно. Все ли здесь на собрании верят в то, что мы создадим эту армию?
Он остановился.
Здесь были собраны комиссары, командиры, активисты молодой армии. Порохом войны и революции опалены их лица и души. Они не скупились на выстрелы и удары, как будто порешив отстрелять за детей и за внуков.
Алексей видел, как демобилизовались. Как бросали фронт, как брали штурмом поезда, как пустели питерские казармы… Как самораспускались комитеты… На что он сам, и то…
— Цека партии верит в это. Красная Армия отстоит революцию. В это верит Ленин.
Зал взволнованно зашевелился.
— Красная Армия будет по крайней мере трехмиллионной. Она защитит все рубежи Республики.
И здесь случилось то, что случалось с Алексеем не раз в эти наполненные борьбой годы. Он ушел из зала с чувством взятой на себя огромной ответственности, по над этим чувством, как творческий дух над хаосом, носилась уверенность в том, что все препятствия падут. Какое право имеет он сомневаться в своих товарищах, братьях по классу?
«В это верит Ленин…»
Это были первые часы эпохи, утверждавшей в гербе своем вместо человека-волка — богатыря с молотом, за плечами которого строится коллектив.
Не раз так бывало: не верили многие, но верил Ленин, и все выходило по Ленину.
Не пророк, не шаман, не волхв, но мозг, наилучше впитавший в себя весь опыт человечества, вождь, подготовлявший завтрашний день…
Под Николаевским мостом в вечернем сумраке стальной пластиною лежала суровая невская вода. Альфред шагал обычным звонким шагом. В этом человеке было что-то металлическое, не тяжелое, как этот мост, но стремительное, как разбежавшийся, не умеющий сворачивать локомотив. Спросить его разве, что он думает о Красной Армии? Но предполагать у Альфреда сомнения — это то же, что искать у него в карманах детские игрушки.
— Не следует чересчур много обсуждать уже вынесенное решение, — сказал Альфред, посмотрев на Алексея немного сверху вниз. — Партия обсуждала этот вопрос не раз….. еще в подполье.
Алексей уже привык — эти слова означали, что он чего-то где-то не прочел…
— Три миллиона! — в ответ своим мыслям выкрикнул Иван Седых. — Сколько ж это нужно хлеба… и сена, и винтовок! — Он подошел к чугунному борту моста и смотрел на воду, качая головой.
— Не верится? — весело спросил Садовский.
— И ни к чему…
— Не хватит турецких сабель для командиров? — В больших, еще тогда не названных велосипедом, очках Садовского, в краях толстых стекол, сверкала насмешка.
Видный комиссар из политических эмигрантов, он еще из Швейцарии вывез репутацию умницы, полемиста и критикана, политического enfant terrible. Его теоретические статьи походили на передовые газет, его передовые-памфлеты щелкали и секли, как бич. Но вместе с тем его тянуло ко всякой оппозиции, к уклонам, к излишним осложнениям вопросов. Когда он и его приятели оставались в меньшинстве, что случалось очень часто, если не всегда, он чувствовал себя героем.
— Покамест сабля себя оправдала, — сказал Седых и положил руку на серебряный эфес кривой трофейной шашки. — За нашей спиной можно мечтать и о пяти миллионах…
Иван Седых абстрактно благоговел перед Питером, колыбелью революции, и пренебрежительно относился к питерцам. Революция, совершив свое дело в столицах, ушла в заволжские степи, в пески калмыков, на неоглядные поля Кубани, где носится его партизанский отряд, о котором до этого самого Питера дошли если не легенды, то рассказы. Питер же стал для него тылом, заводом, складом, ремонтной мастерской революции.
Алексея задевал тон революционера-рубаки, но под гром победных речей Седых его собственная позиция казалась ему слабой. Вся работа питерских товарищей, вплоть до продотрядов и борьбы с засевшим в столице охвостьем царского режима, вдруг показалась ему такой тусклой и маленькой в сравнении с борьбой уральских и кубанских партизан.
Ему нравилось обветренное, изрытое оспой лицо Седых, упрямые серые глаза, по-запорожски сломанная назад папаха, его мягкие кавказские сапоги без каблуков, удобные для гор, внезапных нападений и походов.
В руках Алексея было слишком много силы и в сердце слишком много энергии, чтобы не рваться, подобно тысячам других, вперед. Этот Седых примчался в Питер, чтобы урвать здесь, у «тыловиков», пулеметы и патроны, и опять нырнет в гущу боев и набегов…
— Вы, Седых, отсюда опять на Кубань? — примирительно спросил Альфред.
— Куда пошлют. Мы, как и вы, все ходим под Цека и Реввоенсоветом, — заметил партизан. — Это по-вашему, если партизан — так значит своеволец.
— Обижаешься, партизан? Значит, ты еще не безнадежен, — вмешался опять Садовский. — Из тебя еще будет толк… Остригут твои партизанские кудри, нацепят всякие значки и ленточки во имя порядка, приставят какого-нибудь спеца из поворотливых и занумеруют, что самое главное… Но хоть пулеметы вы, Седых, по методу партизанского снабжения в Петрограде получили?
