Дорога на две улицы - Метлицкая Мария (читать полную версию книги .TXT) 📗
Поехали и на старое кладбище, где покоилась мать Гаяне и остальная родня. А вот могилу не нашли – то ли заросла густым и колючим барбарисовым кустом, то ли просто исчезла – как часто бывает с заброшенными могилами.
Гаяне молчала два дня. На улицу не выходила. Тихо плакала и шептала что-то – так тихо, что слов было не разобрать.
О чем – можно было догадываться. Да и кто позволил себе любопытство?
И все-таки в старый двор съездили – вдвоем, Гаяне и Ольга. Елене в тот день нездоровилось.
– На Сарабского, – ответила Гаяне на вопрос водителя, куда везти.
– Похулдара! – понимающе кивнул шофер. – Только там все та-ак поменялось! Понастроили всего! Сплошные высотки теперь. Просто каменные джунгли! А из старых дворов только два и осталось – тридцать девятый и сорок третий! Такие дела! – вздохнул он.
– Нам в тридцать девятый, – тихо ответила Гаяне.
Шофер радостно кивнул и по-бакински, с размахом дал по газам.
Гаяне, бледная, с дрожавшими руками и губами, осторожно вышла из машины и медленным шагом, словно боясь оступиться, зашла во двор.
– Пойти с тобой? – крикнула вслед Ольга.
Та, не оборачиваясь, махнула рукой:
– Не надо. Я сама.
Ольга видела, как она, зайдя в старый двор, с огромным тутовым деревом, растущим в самой его середине, под которым стоял древний, потемневший от времени стол с куском линолеума, прибитым гвоздями к столешнице, села на лавку, сняла платок и подняла голову на окна.
Она долго вглядывалась в них, словно пытаясь сквозь плотные занавески, спасающие от южного солнца, увидеть знакомое лицо.
Но нет. Тщетно. Тогда она провела рукой по выцветшему, завернувшемуся по краям ободранной коркой линолеуму, словно гладя его. Подошла к туту и прислонилась к нему лицом.
Так она простояла несколько минут, а потом так же медленно, покачиваясь, пошла прочь со двора. Прочь от дома, где родилась. Где росла в большой и шумной семье. Прочь со двора, где когда-то, совсем в другой жизни, тут же, под этим самым тутовым деревом, стоял гроб с ее матерью, умершей родами, совсем молодой. Прочь от стола, стоявшего во дворе, за которым всегда собирались хозяйки, делились новостями, ругали мужей и детей, обсуждали обеденное и вечернее меню – и сплетничали, сплетничали изо всех сил: армянка Седа, грузинка Софико, азербайджанка Лейла, русская Тоня и еврейка Рахиль. И несмотря на многие разногласия, всем хватало воздуха, места, чая и солнца. Прочь от старой лавки, на которой сидели старики по вечерам, когда отпускала жара.
Прочь от взгляда отца, провожающего ее, непослушную и любимую дочь и главную помощницу, так похожую на покойницу-жену, в Москву – непонятную, пугающую, неизвестную. С молодым столичным хлыщом, увозящим его, Арсена, счастье и опору.
Прочь. Прочь. Прочь. От всего, что она знала, помнила, любила. От всех, кто так любил ее.
В новую, счастливую – да, конечно же, – жизнь.
Прочь и вперед! Она боялась тогда оглянуться и увидеть глаза отца и брата. Ускорила шаг – скорее, скорее! Там, за изгородью из винограда и хмеля, ждал молодой влюбленный муж. Скорее, скорее! И ноги были так легки, словно не касались земли.
И сейчас она чуть прибавила скорость – согласно возрасту, конечно. Чувствуя, как нелегко дается ей каждый шаг. Как нелегко, господи!
И все-таки – прочь! Поскорее!
Только никто не смотрит ей вслед, и никто не крестит ее в спину: будь здорова, девочка! Будь счастлива!
Она тяжело села в машину, оглянулась на Ольгу и улыбнулась:
– Ну, теперь – все!
– В каком смысле? – испуганно спросила Ольга.
– Можно ехать, – ответила Гаяне и тихо добавила: – И умирать.
Она умерла через полгода после той поездки. Умерла под утро – так сказал участковый врач, констатирующий смерть.
Скорее всего, это произошло во сне. И наверняка она ничего не успела понять и почувствовать. Умерла как жила – тихо и незаметно, никому не причинив беспокойства.
Похоронили ее в одной могиле с дочерью. Рядом, под соседним общим камнем, лежали ее бывший и единственный муж и любимая свекровь.
– Вот такой у нас семейный склеп получился, – горько вздохнула Елена. И добавила: – И меня туда, Лелька! К Боре! Слышишь? Ну и ко всем… нашим.
Ольга досадливо махнула рукой:
– Мам, ну как всегда – вовремя! И так черно на душе, а тут ты… Со своими «чудными» пожеланиями.
Пожелание пришлось исполнить очень скоро – в самом начале лета. Очередной гипертонический криз, из которых раньше всегда удавалось, по счастью, выскакивать.
Ольга и врач со «Скорой» настояли на госпитализации. Елена сразу, как-то очень быстро и почти без сопротивления, согласилась. Что было для нее не совсем обычно.
Ольга зашла в палату, поправила простыню, взбила подушку и принесла из буфетной стакан остывшего чаю.
Елена подержала ее за руку, медсестра измерила давление. Оно, слава богу, начало медленно падать, и Ольга, поцеловав мать, спокойно ушла.
– Принеси завтра лимоны! – выкрикнула ей вслед Елена.
Ольга кивнула:
– Разумеется, мам!
Ночью она спала спокойно. Утром торопилась на работу – поскорее закончить дела и поехать в больницу.
Купила на рынке лимоны и первую, дорогущую черешню – огромную, черную, похожую на некрупную сливу, словно облитую глазурью. Она вошла в палату и сразу все поняла. Еленина кровать была пуста и белье, небрежно и наспех содранное, валялось на полу. Нянька переворачивала полинявший полосатый матрас.
– Засикала, – сказала она Ольге, кивнув на него. – Перед смертью это бывает!
Ольга выскочила из палаты, бросилась на улицу и только там разревелась.
Поминальный стол устраивала Катя, приехавшая в Москву из Токио на пару недель по делам. Позвонили Никошке – он собрался в один день.
На кладбище Ольга сказала:
– Вот теперь мы с тобой си`роты, Никошка. Абсолютные и окончательные. Никого у нас не осталось – ты да я, вот и все Луконины. А сколько нас было!
Николай снял очки, вытер мокрые от слез и ветра глаза и обнял сестру.
– Ты и я – это не так мало. Все же семья. Какая-никакая.
– Два «я», Никош. А семья – это семь я.
– Ну, что есть, – вздохнул он.
И, обнявшись, они медленно пошли с кладбища прочь.
Ольга никак не могла привыкнуть к тому, что ей уже не надо спешить домой. Никогда! Первое время она смотрела на часы и проверяла, не разряжен ли мобильный. Нет, нет, не разряжен. И торопиться некуда.
Теперь она задерживалась на работе допоздна. Нехотя вставала со стула и медленно брела по бесконечным останкинским коридорам.
Парковка, обычно загруженная до предела, в это время была почти пуста. Одинокий голубой «пежик» терпеливо ждал неторопливую ныне хозяйку.
Она медленно ехала по освещенному городу, удивляясь вечерней загруженности центральных бульваров и улиц.
Дома, открыв входную дверь, она по привычке прислушивалась к звукам квартиры.
Было тихо. Только машины шуршали шинами, проезжая по Гоголевскому.
Она распахивала двери и включала свет во всех комнатах.
Открывала холодильник и вспоминала, что опять забыла заехать в магазин. Но всегда отыскивалось какое-нибудь подсохшее печенье, засахаренное варенье на дне банки, полупустая баночка «Виолы» и чай в цветастой жестянке.
Она пила чай, выскребала ложкой остатки сыра и варенья и смотрела на темную улицу.
Впрочем, темной теперь она не была – фонари горели ярко и красиво подсвечивались фасады домов. Старый центр – лицо города. Денег на «лицо» не жалели.
Сидела она все в том же отцовском кресле. И ловила себя на том, что сидит так же, как мать: подавшись корпусом чуть вперед и положив локти на край стола.
Засыпала она теперь только со снотворным – абсолютно отцовское «наследство». Он, как говорила Елена, пользовал вредоносные таблетки лет с сорока.
Да и со снотворным засыпала не сразу, только под утро.
