Год Дракона - Давыдов Вадим (книги без регистрации .TXT) 📗
– Если вы вспомните, то христианство в эпоху своей юности тоже отнюдь не могло похвастаться вегетарианскими принципами.
– Да. Это было. Но теперь все стало иначе. Дикость ушла из нашего мира. Почти ушла. И я хочу, чтобы это состояние продолжалось не только, пока я жив. А вечно.
– Зачем?
– У моих друзей есть дети, пани Елена. И я их люблю. Ну, ладно, отставим пафос, – он подошел к окну, засунул руки в карманы, покачался с пяток на носки. – Его величество сам разберется с этим. Проклятые чучмеки.
– Что?!
– Что? – удивился Майзель.
– Вот уж не думала, что услышу от вас подобное, – у Елены брезгливо приподнялся уголок рта. – Вы же постоянно распинаетесь тут передо мной про торжество цивилизации. Или это кто-то другой?
– А вы разве не слышали, что я расист, сексист и лабильный тип, даже не подозревающий о таких вещах, как политическая корректность?
– Разумеется, слышала. Я даже имею счастье наблюдать это собственными глазами.
– Вот видите.
– При этом я полагала, что еврей-расист – это выдумка исламских идеологов, – продолжала Елена, не обратив внимания на его реплику. – Хотите сказать, что я ошибалась?
– Не знаю, – он пожал плечами. – Что касается всех прочих, я не знаю. Но я – точно расист. Обязательно. При этом я делю всех на две расы – людей и чучмеков. И чучмеков я постараюсь убрать из моего мира, чтобы они не мешали людям жить.
– Интересно. И как же вы отличаете одних от других?
– Легко, дорогая. Люди – это те, кто, вне зависимости от формы носа, ушей и цвета кожи живут нормальной человеческой жизнью, учатся, работают, любят, рожают и воспитывают детей. А чучмеки – это те, кто мешает им это делать.
– А что, у чучмеков разве нет жен и детей?
– Есть. Только они, вместо того, чтобы любить их и заботится о них, обвязывают их «пластитом» и посылают взрываться в автобусах в Иерусалиме или в московском метро. И я сначала уничтожу их – всех, а потом пролью скупую мужскую слезу над их останками. Вот такой вот расизм в действии, дорогая.
– Вы не ответили на мой вопрос, пан Данек. Как вы будете отличать одних от других, пока эти другие еще не взорвались? Как будете отделять их друг от друга? «Мочить в сортире», паля по площадям, как делают это россиянские вояки? Я не думаю, что вы имеете готовое решение этой проблемы. Или я опять ошибаюсь?
– Не совсем. Готового решения нет. Но мы работаем над этим.
– Сообщите мне, когда закончите. Я просто умираю от любопытства. Только не рассказывайте мне, что вы цивилизованный человек. Потому что цивилизованные люди обсуждают проблемы на переговорах, а не размахивают дубиной при каждом удобном и неудобном случае!
– Дорогая, вы же практически только что оттуда, – Майзель укоризненно покачал головой. – Вы видели там цивилизованных людей?
– Представьте себе. И немало. Вы, вероятно, невнимательно читали мою книгу. Или прочитали только то, что хотели. То, что вам понравилось, что совпадает с вашими представлениями и мыслями. А то, что вам не понравилось, вы просто вынесли за скобки!
– Я все же отношусь к цивилизованным особям, хотя вы и готовы отказать мне в этом, пани Елена. Я не избиваю женщин и детей, как бы они меня не раздражали. Я не злоупотребляю алкоголем и табаком и не употребляю наркотиков и галлюциногенов. Я говорю о своих чувствах и проблемах. Я принимаю душ каждый вечер, а летом, бывает, и дважды. Я образован, я занят на работе значительную часть времени суток, я плачу налоги из своего жалованья и контролирую распределение общественных фондов через тайные справедливые выборы, ограниченные избирательным цензом. Я не просто ценю, но почитаю священными личную свободу, частную собственность и частную инициативу. Я сугубый индивидуалист и присоединяюсь к массовым акциям общественного протеста только в том случае, если происходит непосредственное и явное попрание вышеупомянутых ценностей в период или в случае, когда не могу осуществить свою волю посредством выборов.
– Замечательно. Считайте, что вы сорвали аплодисменты. А теперь наберите в грудь побольше воздуха, сосчитайте до десяти, только медленно, и признайтесь – самому себе, прежде всего, как я понимаю, – что этот портрет истязаемого чучмеками белого гетеросексуального образованного женатого европейца с двумя детьми и развитым гражданственно-правовым сознанием – это не ваш портрет. Это портрет кого-то другого!
– Дорогая, вы, как всегда, попадаете не в бровь, а в глаз. Есть, по крайней мере, два существенных отличия нарисованного мной портрета от меня самого. У меня нет семьи и нет правового сознания в общепринятом смысле этого слова.
– Да уж. Это я имела возможность заметить! Вы цивилизованны, пока вам это выгодно. А когда невыгодно или надоедает, из вас вылезает на Божий свет чудовище, сеющее ужас и смерть вокруг!
Он смотрел на нее с такой странной, мальчишеской улыбкой, что Елена смешалась и, замолчав, выжидательно уставилась на него. Майзель тихо проговорил:
– Вы удивительная женщина, пани Елена. Я сам до сих пор не понимаю, почему я выслушиваю от вас все эти выпады.
– Возможно, потому, что вам надоели те, кто слушает вас с открытым ртом, ловя каждое ваше слово, как истину в последней инстанции?!
– Ну, это вряд ли. Я, помнится, говорил вам, что мои помощники и соратники вовсе не отличаются сервильностью. Да, я действительно, не задумываясь, меняю костюм на боевые доспехи, когда этого требуют обстоятельства. И считаю это вовсе не недостатком, а совершенно наоборот – достоинством. Достоинством, которым вы, истинно цивилизованные люди, не обладаете. Потому что плохо учили психологию и социологию. Вы проецируете свои жизненные установки и навыки в том числе и на чучмеков. И пытаетесь играть в шахматы с теми, кто лупит вас доской по голове. Я же нахожу подобное поведение не только глупым или опасным, но самоубийственным. И у вас не выйдет утащить меня с собой на дно, связав меня по рукам и ногам правилами поведения цивилизованного человека. Примите и прочее.
– Я не могу принять этого, пан Данек, – покачала головой Елена. – И, боюсь, никогда не смогу... Там люди, понимаете? Такие же, как мы с вами, из костей и мяса, с красной кровью!
– Вы понимаете это. Чудесно. Проблема в том, что они никак не желают этого понять.
– Это просто дети!
– Это не просто дети. Это дети, нашедшие на помойке атомную бомбу, затащившие ее на крышу нашего дома и собирающиеся взорвать ее, потому что это убьет всех взрослых, и тогда наступит бесконечный праздник непослушания. И эти дети – вовсе не кудрявые ангелочки. Это злые, туповатые подростки из неблагополучных семей, уже попробовавшие наркотики, грязный секс в подвале безо всякого намека на нежность, без капли раздумья подрезавшие прохожих ради двадцатки на дозу, дети, в жизни которых авторитет и насилие суть тождества. Вам не удастся уговорить их образумиться, пани Елена. Они не станут вас слушать. Они станут, сопя, насиловать вас скопом, дня два, а потом, когда им это наскучит, примутся гасить о вашу кожу свои окурки и «косячки», радуясь при этом, как самые настоящие дети. А когда им наскучит и это, когда ваши стоны и хрипы перестанут их развлекать, они примутся пинать вас ногами и бить по голове обрезком водопроводной трубы, до тех пор, пока вы не перестанете дышать. Просто чтобы вы не мешали им устраивать их праздник. А я случайно оказался рядом, и у меня в кармане есть пистолет. И я умею им пользоваться. И воспользуюсь. Обязательно.
Елена многое видела в своей жизни. И кровь, и смерть, и сама бывала на волосок от смерти. И сидела двое суток в подполе в чеченском ауле с автоматом, приставленным к ее виску, пока гонец от Масхадова не приказал освободить ее и доставить к нему. И неслась на ржавой громыхающей «тойоте»-пикапе – такой ржавой, что сквозь дыры в полу кабины можно было разглядеть щебень дороги – под огнем пуштунов из Белуджистана в сторону пакистанской границы. И тонула в ледяной воде горного потока в Эквадоре. Но вот так... Так бессмысленно и жестоко нельзя погибнуть. Это даже хуже смерти, – такая вот смерть. И ни разу она не видела близко, лицом к лицу, тех, о ком говорил Майзель. Их просто не было здесь, их невозможно было здесь встретить. Но он описал их так, словно видел только что сам. Так, что картинка, нарисованная им, встала перед Еленой во всем своем великолепии. Елена даже вздрогнула от мгновенного чувства отвращения и страха, навеянного этой картинкой. Но, прогоняя от себя это чувство, упрямо наклонила голову:
