Большая книга перемен - Слаповский Алексей Иванович (книги без регистрации TXT) 📗

И вдруг надоело изображать из себя неизвестно что. Вернее – именно то, чем она, по сути, является, если не врать себе. Все равно, надоело. Людмила выпрямилась, посмотрела на Валеру ясно, трезво. Усмехнулась.

– Ладно, х… с тобой, материться не буду. Какие все, б… нежные пошли!

– Извини, – встал Сторожев. – Я чувствую – не вовремя приехал.

Людмила испугалась, что он уйдет. И опять будет пустота.

– Я же сказала: не буду. Извини. Только ради тебя. Мораторий. Не пью, не курю, не ругаюсь матом.

Валера сел.

– При чем тут – ради меня? Ты для себя должна…

– А! – воскликнула Людмила. – Вот ты для чего приехал? Учить меня жить?

– Нет.

– А зачем? Нет, мне интересно? Хочу все знать, была такая передача. В детстве.

Сторожев и сам не знал, зачем он приехал. То есть, быть может, и Людмиле, как Илоне, рассказать, что он влюбился? А с чего вообще он разболтался?

А с того, наверное, что ему не с кем поделиться. Жил-жил – а задушевных друзей не нажил. Нет, можно Немчинову рассказать, но Немчинов к этим темам равнодушен. Он вообще брезглив к тому, что называет старым советским словом «половуха», включая любовь перезрелых мужчин к юным девушкам. Павлу Костякову? Ни в коем случае. Во-первых, он не друг, а пациент и заодно покровитель. Во-вторых, он, похоже, сам на Дашу глаз положил. Это необходимо, кстати, аккуратно выяснить.

Илоне вот зачем-то рассказал. Знал, что не надо, а рассказал.

Людмила, если он и ей расскажет, начнет смеяться, издеваться, иронизировать. Или, дурачась, сочувствовать. Да и потом, немилосердно это: опустившейся пожилой женщине, махнувшей рукой на личную жизнь, рассказывать о том, как ты, ее ровесник, способен – пусть хотя бы теоретически – закрутить роман с девушкой почти на тридцать лет моложе. Природа дала женщинам возможность дольше жить (в России – аж на двадцать лет), но зато мужчины, которые к пятидесяти годам остались живы и относительно здоровы, еще вполне о-го-го. И родить могут, то есть успешно оплодотворить, а женщины – увы.

Валере вдруг жалко стало Людмилу, захотелось сказать ей что-то приятное.

– Я просто так приехал, – сказал он. – Давно не виделись. Соскучился, если хочешь. Все-таки полжизни вместе прожили.

– Вместе? – удивилась Людмила. – Это кто жил вместе? Ты? С кем? Если сам с собой, то да! А я жила отдельно – с детьми, всегда!

– Не преувеличивай, – мягко сказал Сторожев.

– Я преувеличиваю? Я, б… еще преуменьшаю!

Людмила плеснула в стакан, выпила, закурила, пыхнула дымом в лицо Сторожеву.

– Если я не буду преуменьшать, ты такое услышишь, что у тебя душа раком встанет. Ты мне всю жизнь, сука, изуродовал.

– Чем это?

– Ты еще спрашиваешь?

– Я все-таки пошел, – Валера опять встал и на этот раз направился к двери.

Но Людмила живо вскочила, встала перед ним и пихнула рукой в плечо:

– Нет, дослушай! Если бы не ты, я могла нормального человека найти! Я бы его любила! У нас бы дети другие были!

– Чем тебе эти не нравятся?

– А тем! Они хорошие, только не для нас! Потому что они нас не любят! Потому что не бывают любящие дети у родителей, которые не любят друг друга!

– Все, я пошел.

– Сидеть!

Разыгралась безобразная сцена: Людмила толкала его, норовя уже задеть по лицу, Валера схватил ее за руки, держал, а сам протискивался все ближе к выходу. Она кричала что-то, брызжа ему в лицо, кричала так громко, что, наверное, слышали соседи. Возле двери Сторожев рывком отцепился, Людмила от резкого движения села на пол, ухватившись за стойку-вешалку, где еще с зимы висят пальто и куртки, все это упало на нее.

– Не ушиблась? – спросил Сторожев.

– Иди на х…

Сторожев ехал домой, машинально постукивая по рулю кулаком, досадовал на себя за глупость – и к Илоне зря приезжал, а уж к Людмиле тем более.

И он вдруг понял, что единственный человек, которому он мог бы доверить и все рассказать о том, что с ним творится, – Наташа. Но именно ей рассказывать нельзя. Слишком жестоко.

21. ШИ ХО. Стиснутые зубы

__________

____ ____

__________

____ ____

____ ____

__________

Немчинов опять не знал, с чего начать. К образу Виталия Даниловича Костякова, отца трех братьев, он охладел. Да и с какой стати подробно его описывать, какой в этом глубокий смысл? Чтобы показать, как у необразованного самодура-отца и глухонемой матери выросли смышленые, ученые и красноречивые дети? Тоже небывальщина! Пошлостью отдает, ожидаемым общим местом.

Вот Леонид Костяков – это тема, это, возможно, фигура. Досадно только, что Немчинов почти ничего про Леонида не знает. Леонида рано повлекло в общественную жизнь, а Немчинов ее всегда чурался. Может, вовсе не из принципа, как он считал, а из-за недостатка того, что называют общественным темпераментом. Есть те, кто всегда стремится на трибуну, а есть те, кто любит на задних рядах семечки лузгать. Немчинов, увы, был из таких. То есть семечек не лузгал, конечно, но старался сесть подальше. Вспоминая десятки, а то и сотни собраний, на которых ему пришлось бывать. Немчинов видит одно и то же: зал заполняется обязательно с задних рядов, потом подтягиваются те, кто вынужден занять середку, а опоздавшим приходится сесть в первые ряды, пред строгие очи президиума (обязательно при этом осмотрев, нет ли где сзади еще свободного местечка, и если все-таки есть, пусть хоть в самом углу, пробираются туда, ушибаясь о множество коленей, терпя тычки и тихую ругань). Если зал оказывался неполон (а это почему-то случалось всегда), президиум, видя между собой и людьми неприличный зазор, начинал понукать: «Поближе, товарищи, поближе, мы что, кричать вам будем? Петров, Колтунов, Яковенко, а ну-ка, давайте-ка пересаживайтесь!» Названные по именам Петров, Колтунов и Яковенко не смели ослушаться, и таким образом видимость близости президиума и народа была достигнута.

Итак, Леонид. Но Павел Костяков очень четко намекнул – не надо.

Да мало ли что он намекнул? Мое дело писать, ваше вычеркивать, если не понравится.

История, конечно, темная, Немчинову, если не кривить душой, не очень хочется возиться и разбираться, кто прав, кто виноват.

Но тут же, уличив себя в этом, Немчинов грустно устыдился. Вот от этого все наши беды, с натужной гражданственностью думал он: память у нас коротка! Не хочется, видите ли, разбираться, ворошить прошлое. И это очень на руку тем, кто припрятал в этом прошлом свои грешки, грехи и грешища. Ты просто боишься, бичевал себя Немчинов. Ты боишься найти то, о чем не сможешь молчать, ты боишься подвергнуться опасности. Опасаешься, конечно, и за семью, но это не оправдывает. Поэтому ты и пошел на неосознанную хитрость – как бы увлекся Виталием Даниловичем. Не интересует тебя Виталий Данилович, и текст не получился, ибо закон творчества таков: не выплясываются подлые тексты у честного человека. А Илья при всех недостатках, которые он и сам прекрасно знает, все-таки честен.

И, следуя своеобразной логике своей души, Немчинов обязал себя заняться именно тем, чем не хотелось: историей ссоры двух братьев, Павла и Леонида.

Он еще раз переворошил газеты той поры, но вся информация сводилась к тому, что братья оказались конкурентами в политической борьбе. О каких-то резких действиях, связанных с этой борьбой, не сообщалось. Видимо, все решалось и обговаривалось между собой, без лишних глаз и ушей.

А что было между Ириной, женой Павла, и Леонидом? И было ли? Дортман говорит – она хотела уйти от мужа. Насколько серьезно, почему? Что предпринял Павел, известно ли о прямых столкновениях его с братом?

Илья позвонил Дортману, который оказался трезв и вменяем. Но, только Немчинов начал разговор, Дортман его перебил:

– Я же сказал: не лезь ты туда! Допустим, раскопаешь ты все подробности, а дальше? Расскажешь братьям то, что они и так знают? А они начнут тебя пытать, откуда узнал. И ты скажешь, что от меня. Или сами догадаются. И найдут в моей квартире однажды хладный одинокий труп. А я своей смертью помереть хочу, Илья. Такая у меня причуда. Не раньше и не позже, а когда бог пошлет. И вообще, господа, закройте вы всё, запечатайте и живите дальше.