Большая книга перемен - Слаповский Алексей Иванович (книги без регистрации TXT) 📗
– Ага. Немцам это скажи: забудьте про фашизм, живите дальше. Нет, пусть живут дальше, кто против. Но забывать нельзя.
– Чего я в тебе, Немчинов, не люблю: пафосный ты человек. Следовательно, поверхностный. При чем тут фашизм?
– Скажи одно: что ты знаешь об отношениях Леонида и жены Павла?
– Покойной жены.
– Неважно.
– Ничего я не знаю и не знал, отстань. Спроси, если хочешь, у Едвельской, она тебе что-нибудь расскажет. Может быть.
– Она же сумасшедшая!
– С причудами, конечно, ну и что? Зато они с Леонидом дружили и даже жили вместе.
– Жили? Так ей же семьдесят уже!
– Намного меньше. Слушай, драгоценный, мне не очень хорошо, я болею. Телефон Едвельской дать? Только не говори, что это я сказал.
– Телефон у меня у самого есть.
Едвельская Лаура Денисовна была дамой весьма известной в культурных кругах Сарынска. В городе с незапамятных времен образовалось мощное сообщество художников, знаменем и щитом которых было имя проживавшего здесь короткое время Петрова-Водкина. В советское время существовало Сарынское отделение Союза художников во главе с патриархом Глебом Бездверным, внебрачным творческим сыном Петрова-Водкина, как ехидно шутили его собратья, утвердившим стиль сельскохозяйственно-промышленного романтизма – не купание, к примеру, красного коня, а разбивание бутылки шампанского о красный борт сошедшего со стапеля тракторного завода гусеничного труженика полей. Он не прочь был полиберальничать, с иронией говорил о кондовом социалистическом реализме, что не означало, будто он восставал против этого метода, нет, он был против извращений, против натурализма и официоза. Союз процветал, имел два выставочных зала, один с мастерскими, другой только для экспозиций. Членам Союза предоставлялись и отдельные мастерские в ветхом, но еще пригодном жилом фонде. В постсоветские времена, когда творческие союзы стали разваливаться и превратились в общественные организации без статуса и прав, на этот жилой фонд раззявили рты все кто только мог. Глеб Бездверный, крепкий старик (недаром его называли Кощей Бездверный), проявил не только творческий, но и коммерческий талант: один из выставочных залов сдал в аренду – как бы ради материальной помощи членам Союза (которой они и не понюхали), в другом часть помещений уступил каким-то конторам, постепенно, но неуклонно оттяпывал у вдов и сирот покойных художников мастерские, да и у живых тоже понемногу выцарапывал под разными предлогами. Все это знали, а поделать ничего не могли: сын Бездверного был женат на дочери бывшей начальницы управления культуры Ломакиной, а сестра Ломакиной была женой Емцова, вот уже двадцать лет бессменного начальника губернского гаража, и, естественно, он был с властью на короткой ноге; по этой цепочке все дела и делались.
Всю эту паскудную подоплеку Немчинов знал, но мало ею интересовался. С Едвельской же общался регулярно. Лаура Денисовна была не художница, зато единственный в Сарынске дипломированный искусствовед, поэтому и стала членом Союза. Во все газеты Сарынска она то и дело приносила статьи, которые невозможно было печатать. Если в советское время она довольно смирно описывала события сарынской художественной жизни, а там, где ее заносило в чрезмерную иронию, можно было подправить, то в нынешнюю эпоху Лаура вся отдалась борьбе с негодяем Бездверным и его кликой. При этом в каждой статье она так густо переходила на личности, что газету не спасла бы оговорка, печатаемая в конце, как это принято в большинстве современных периодических изданий: «Редакция может не разделять точку зрения публикуемых авторов». Фамилии тех членов союза, которых Лаура не любила, она сопровождала эпитетами «бездарность», «серость», «конъюнктурщик», «хамелеон» и т. п., вплоть до – «известный своим человеконенавистничеством Н.Н.».
Немчинов объяснял ей это, просил убрать хотя бы эпитеты, напоминал, что раньше она соглашалась, Едвельская гневно спрашивала:
– Я не понимаю, у нас демократия или что? Надо бороться! Или вы с ними тоже?
– Я с вами, но… Я про стиль, понимаете?
– Всем известно, что у меня безукоризненный стиль! – заявляла Едвельская. – Именно за это меня ненавидят. Вкус у меня тоже безукоризненный, я знаю цену этим бездарям и подонкам! Меня не то возмущает, что Бездверный и его клевреты воруют, хотя тоже возмущает, меня возмущает, что процветают гламурщики и ремесленники, а гениев всех сослали в подвалы, некоторым не то что работать, жить негде!
Самой Лауре Денисовне было где жить: ее отец, неплохой художник, умевший к тому же находить и выполнять выгодные заказы богатых предприятий и организаций (расписать вестибюль профилями вождей, например), оставил единственной дочери большую квартиру в доме-«сталинке», в центре, и около сотни картин и графических работ, которые Лаура понемногу продавала – не спеша: со временем они только прибавляли в цене. Она этому способствовала, оказавшись очень неплохим маркетологом, пиарщицей и организатором, то и дело устраивала экспозиции отца, доставала деньги на рекламные постеры и буклеты, печатала статьи под псевдонимами – удивительно доброжелательные по сравнению с теми, где она клеймила бездарей. Все отдавали должное деловым талантам Едвельской, хотя репутация городской сумасшедшей за Лаурой закрепилась прочно.
Поэтому известие о том, что Едвельская была в каких-то отношениях с Леонидом, удивило Немчинова. Слишком уж Лаура своеобразна, да и разница в возрасте: Леониду в ту пору было тридцать с чем-то, а ей, если откинуть от предполагаемых семидесяти двадцать? Пятьдесят получается?
Впрочем, надо уточнить.
Илья позвонил одной из своих знакомых, работавшей когда-то в отделе кадров областной газеты, эта знакомая славилась тем, что чуть ли не наизусть знала все данные о штатных и нештатных сотрудниках.
Знакомая, не думая ни секунды, выдала:
– Ей шестьдесят два. Просто лицо такое неудачное, всё в морщинах, поэтому думают, что ей больше.
Илья поблагодарил, позвонил Едвельской, чтобы договориться о встрече, она охотно согласилась – хоть сегодня же.
И вот он идет через высокую подворотню, арка которой отделана наполовину отвалившейся лепниной, мимо воняющих мусорных баков, попадает в захламленный двор с разбитым вдрызг асфальтом, скопищем машин, уродливыми металлическими дверьми подъездов, покрашенными краской ржавого цвета. Зато двери все с домофонами, окна пластиковые, балконы застеклены хоть и вразнобой, но аккуратно, у каждого в силу своей фантазии. Здесь накупили себе квартир обеспеченные люди – дом солидный, потолки высокие, окна большие. Престижно, короче. И каждый наверняка сделал себе в квартире дорогущий ремонт, полный парадиз. И все глядят ежедневно из этого парадиза на то говнище, что внизу, – и не почешется никто собрать жильцов, скинуться на благоустройство двора. Русская психология: в доме ни пылинки, во дворе ни тропинки. Грязь и пыль, вечные наши грязь и пыль, публицистически думал Немчинов, хотя, начни с ним сейчас кто говорить на эти темы, он поморщился бы: неужели не надоело?
Лаура встретила его крайне любезно.
– Какой неожиданный визит! – восклицала она. – Честно говоря, я слегка шокирована, не ожидала, что вы наконец проявите интерес к моей скромной особе! Не обижайтесь, вы знаете мою прямоту, но я считаю вас, как бы это помягче сказать, двуличным человеком. Вы же ведь имеете неплохой вкус, почему вы не боретесь с засильем пошлости, почему не поддерживаете меня? Но что это я на вас налетела? Проходите, вот, извините, тапочки. Я знаю, что моветон – ходить дома в тапочках, сама, как видите, только в туфлях и даже на каблуке!
Илья снял ботинки, сунул ноги в тапки универсального размера, пошлепал вслед за Едвельской.
Она продолжала говорить, вернее, почти петь, растягивая слова. Как и Дортман, Лаура выражалась вычурно, но еще более приторно, считая это признаком интеллигентности речи. Немчинов же любил речь простую и чистую – и в книгах, и в жизни.
