Мерцание золота - Кожедуб Александр Константинович (хорошие книги бесплатные полностью .TXT) 📗
— Главное, чтобы не замерзла вода в стояках, — сказал он. — Выживем только в том случае, если сохраним систему отопления.
— Но ведь это не последняя зима, — сказал я. — Какие у нас перспективы?
— Я договорился, чтобы к нашим коттеджам подвели газ.
— Откуда здесь газ?
— Миллионеры тянут к себе на участки трубу. Через наш поселок сделать это гораздо дешевле, чем в обход. Я говорю: прокладывайте через нас, но ответвление к каждому коттеджу. Они согласны.
— А что Литфонд? — спросил я.
Это был ключевой вопрос. Судьба писательского поселка была полностью в руках руководства Литфонда.
— Бобенко хочет нас продать.
— Как продать? — поразился я.
— Целиком, — пожал плечами Шим. — Размораживается отопление, мы отсюда выезжаем, и он втихаря продает поселок какому-нибудь «Лукойлу». Сейчас все так делают.
Это было похоже на правду. Общественную собственность сейчас не продавал только ленивый. А Бобенко на ленивого похож не был.
В писательское сообщество он попал по разнарядке. Бобенко работал инструктором райкома партии. Однажды его вызвало начальство и велело отправляться на службу в Московское отделение Союза писателей.
— Какой из меня писатель? — стал отнекиваться Виктор Иванович. — Я и книг-то не читал.
— А вам и не надо читать, — сказало начальство. — В школе небось Толстого проходили?
— Проходил, — потупил глаза Бобенко.
— Этого достаточно. В Союзе писателей будете распределять квартиры, машины и прочее по мелочам. А главное — выдерживать линию партии.
— Может, меня все же к артистам? — в последний раз попытался отказаться Бобенко. — Я петь люблю.
— С писателями тоже кому-то работать надо, — одернуло его начальство.
И Виктор Иванович пошел на постылую службу. Очень скоро он стал писателей не только презирать, но и ненавидеть. Народ был пустой и вздорный, каждый старался урвать себе кусок побольше, а некоторые и вовсе оказались хамами. Изредка в застолье Виктор Иванович затягивал украинскую песню, но все это были тоскливые причитания. «Ой ты, доля, моя доля, доля несчастливая…»
В первые годы ельцинского правления Виктор Иванович успел продать изрядную часть литфондовского имущества, но с поселком во Внукове случилась промашка. Бобенко поехал на охоту с товарищами, и на каком-то там километре Минского шоссе «Волга» с пятью пассажирами лоб в лоб столкнулась с грузовиком. Не выжил никто.
Таким образом, на какое-то время Внуково осталось без присмотра. Тут же был организован Совет арендаторов, который возглавил, конечно, Шим. Мне в нем предложили пост казначея.
— Но я ведь не бухгалтер, — запротестовал я. — Я сын бухгалтера!
— А кого ставить? — спросил меня Иванченко. — У Файзилова, например, отец владел кирпичным заводом. Ты считаешь, он будет лучше казначей, чем ты?
Я стал собирать деньги на ремонт рушащегося хозяйства. Некоторые писатели, глядя на все это, стали сдавать квартиры. А Стекловского, жившего под нами, выселили в принудительном порядке.
— Может, и нам уехать? — спросил я жену.
— Успеем, — сказала Алена. — Стекловского выселили за многолетнюю неуплату, а у нас Егор.
У Егора во Внукове было полно друзей из писательских внуков, и мысль о выселении я выбросил из головы. Вид детей, гоняющих по поселку с листьями лопухов на головах вместо панам, настраивал на оптимистический лад.
Из тех, кто уехал из Внукова, больше других мне было жалко Файзиловых. Но им дали дачу как раз в Переделкине.
— Ближе к небожителям? — спросил я Татьяну Михайловну при расставании.
— Там квартира и участок больше, — сказала она. — Обустроимся, приезжайте в гости.
— Обязательно, — кивнул я. — А вы к нам по грибы.
Однажды при въезде в поселок меня встретил Георгиев. Он стоял в воротах, широко раскинув руки.
— Сторожем нанялся? — выглянул я из машины.
— Посторонним въезд запрещен! — строго сказал Жора. — Частная собственность, охраняемая законом!
По его глазам я понял, что он меня не узнает.
— По грибы сегодня ходил? — спросил я.
— Какие грибы? — растерялся Жора. — Грибы в лесу.
Он отступил в сторону, давая мне проехать.
— Что с Жорой? — спросил я Иванченко.
— С головой что-то, — сказал Вячеслав Иванович. — Я Лене говорю, чтобы она отправила мужа на обследование, а она не хочет. В больнице, мол, и здорового уморят. Он уже давно заговаривается, своих не узнаёт.
— Голова у писателя самое слабое место, — согласился я.
— У кого голова, у кого сердце, — вздохнул Вячеслав Иванович.
Через какое-то время Георгиева увезла «скорая», и из больницы он уже не вышел.
— Слишком близко к сердцу принял происходящее в стране, — сказал мне Иванченко.
— Переживал, что Союз развалился?
— Наоборот, очень уж радовался. Поддерживал подписантов, которые требовали раздавить гадину. Жора всегда был демократом.
— Они вроде от переживаний не умирают, — сказал я.
— А твой Адамович?
Действительно, Алесь Адамович умер прямо на заседании суда, когда рассматривалось дело о разделении собственности Союза писателей СССР.
— Ему стало плохо, — рассказывал Вепсов, — спасать надо, а никого из подельников рядом нет. Разбежались, как тараканы! Пришлось нам с Бочкаревым его таскать.
Несмотря на то что Адамович выступал в суде на стороне врагов, мне его было жалко. Я Александра Михайловича знал еще со студенческих времен.
В начале семидесятых Адамович подписал письмо в защиту Даниэля, его выгнали из Института литературы в Москве, и он уехал в Минск и стал преподавать на филфаке университета. Лично у меня он вел спецкурсы по Толстому и Достоевскому.
Расхаживая по аудитории от стены к стене, Александр Михайлович вводил нас в большую литературу. Чувствовалось, что с нами говорит писатель, а не университетский лектор. К тому же именно в этом году в журнале «Маладосць» вышла его «Хатынская повесть».
— Кто-нибудь из вас читал эту повесть? — спросил на лекции по русской литературе девятнадцатого века профессор Кулешов.
Как раз он был типичным университетским профессором. Сухой, язвительный, даже вредный, Кулешов ненавидел прогульщиков и разгильдяев, которыми на филфаке чаще всего оказывались парни. Девушки, во-первых, были старательнее, а во-вторых, лучше маскировались.
Саня Рисин на экзамен к Кулешову явился с длинным хвостом из прогулов и самодовольной улыбкой на наглой роже.
— Вы где в школе учились? — спросил профессор, беря в руки зачетку.
— В Сочи, — ухмыльнулся Рисин.
— Нашли где учиться! — рассвирепел Кулешов и швырнул в угол зачетку. — Вон отсюда!
«Трояк» Саня получил с пятого или шестого захода, да и то лишь после того, как с Кулешовым на повышенных тонах поговорили в деканате. Отчислять там не любили даже таких, как Рисин.
Так вот, неожиданно для всех Кулешов спросил на лекции, читал ли кто-нибудь «Хатынскую повесть» Адамовича.
— Читали, — сказал я.
— Это новое слово в белорусской литературе, — взглянул на меня Кулешов. — А может быть, и европейской. Очень талантливая вещь.
Кулешов уловил главное: Адамович был истинным первопроходцем, как сказал бы Лев Гумилёв — пассионарием. Вместе с белорусскими писателями Брылём и Колесником Адамович побывал в сожженных немцами деревнях. Втроем они написали книгу «Я из огненной деревни». С ленинградским писателем Даниилом Граниным он выпустил «Блокадную книгу» — такую же страшную, как и предыдущая. Уже на следующий день после чернобыльской аварии Адамович толкался в приемной ЦК партии, пытаясь прорваться к первому секретарю. Он сразу понял масштаб трагедии, обрушившейся на страну.
Мы с Аленой во время аварии были в Гродно. Я давно хотел показать жене этот город. Для меня он был не просто областным центром, а градом Китежем, восставшим из глубины веков. Да, я кончал школу в Новогрудке, летописной столице Великого княжества Литовского. Но что в нем осталось от этого самого княжества? Руины замка, фарный костел да холм, который насыпали в честь Адама Мицкевича. В остальном же это был обычный провинциальный городок с кривыми улицами, вымощенными булыжником, на которых стояли покосившиеся деревянные дома.
