Угол покоя - Стегнер Уоллес (книги без регистрации бесплатно полностью сокращений TXT, FB2) 📗
К тому времени ее родителей не было на свете; одним из горчайших последствий их с Оливером бедности стало то, что она ни в тот, ни в другой раз не смогла приехать, чтобы вместе с Бесси опустить отца и мать в родную милтонскую землю. Если она мечтала вернуться, чтобы возобновить, пусть ненадолго, тесное общение с Огастой и Томасом, то ей приходилось напоминать себе, что ее друзья теперь забрались очень-очень высоко. Стэнфорд Уайт недавно построил им роскошный дом на Статен-Айленде. Их обычными гостями были члены кабинета министров, политические лидеры, послы, миллионеры и знаменитые во всем мире художники. Их ближайшими друзьями, с которыми они проводили тихие уикенды в их коттедже на побережье в Нью-Джерси, были президент Гровер Кливленд и его жена.
Вообразите бабушкины чувства. Ее место в сердце подруги, место, которое она могла бы и сейчас занимать, не получи она в придачу к замужеству изгнание и невезение, захватила первая леди. Если сознание того, что дорогие ей люди ценятся на таких вершинах, наполняло ее печальной гордостью, то оно же делало еще более невыносимым ее беспокойство, когда Оливер в дурном расположении духа отправлялся в город.
В своих воспоминаниях она говорит об их расставании не вполне откровенно, низводя сложные личные обстоятельства к заурядным экономическим. “Поскольку я не могла шагать в ногу со своим разбитым наголову мужем, – пишет она, – то предпочла шагать одна где‑то поближе к уровню моря, побыть некоторое время с детьми и получше узнать своего молчаливого одиннадцатилетнего сына, которому предстояло, если мне удастся это устроить, осенью поехать учиться на Восток”.
Сворачивать лагерь в каньоне было все равно что заколачивать дом после чьей‑то смерти. (“Легче умереть, чем переехать, – писала она однажды Огасте, – по крайней мере сундуки на тот свет брать не надо”.) Сквозь долгие сборы прошла с напряженным лицом, с комком под ложечкой и с ощущением беды. Китаец Вэн молча избывал свое огорчение тем, что всё – одеяла, постельное белье, посуду, одежду – стирал и мыл прежде, чем это паковалось. Все, что он вешал сушить, все, что она клала в сундуки или выбрасывала, все, на что падал ее взгляд, все, что они ели за столом на козлах, который помощники Оливера когда‑то сколотили и поставили под навесом у кухонной палатки, ранило ее чувства, говоря о несчастье и крушении надежд.
На второй день сборов, когда они в полдень подкреплялись супом и сэндвичами, она не выдержала:
– О, ну зачем нам все упаковывать? Разве нельзя просто запереть это здесь и уехать?
В том, как задумчиво, наклонив голову, Оливер жевал, она увидела осторожность; казалось, он перебирает возможные ответы. Наконец он сказал:
– Для этого надо предполагать вернуться.
– А ты не предполагаешь?
Тяжелый взгляд, каким подчиненный может посмотреть на начальника, взгляд, где есть уступка, но нет согласия.
– Я – да, – сказал он, – но я думал, что ты – нет.
Она, в свой черед, считала, что по ее лицу ему все должно быть ясно как день. Да, если.
Он смотрел на нее поверх сэндвича, держа его обеими руками.
– Тебе, в сущности, вовсе не обязательно уезжать, – сказал он. – Джон может перебраться в хижину и присматривать за тобой. Я могу летом наведаться раз или два. Зимой можно будет сдать помещение Службе под контору и жить тут вместе.
Сюзан задумалась. Если она останется, что это будет значить? Для чего она останется? Как долго могут ее дети жить в уединенном каньоне, не рискуя вырасти чудаками или варварами? Как долго может она сама быть отлучена от всей культуры, не рискуя потерять себя? И, так или иначе, их удерживала тут надежда, а теперь ее не было. И она дала простой ответ на сложный вопрос:
– Нет. Не получится.
– Тогда надо все забирать. Если просто запереть и оставить, первый же овчар, который тут окажется, будет спать в твоей постели и растапливать печь твоими книгами.
– Скорее всего, – сказала она. – Но как с книгами быть? Как быть с книгами Фрэнка и Уайли?
– Я написал им на той неделе, где будут их вещи.
– Ведь тут десятки, – сказала она. – И все эти кожаные обложки, над которыми они так трудились. Им вряд ли будет приятно, если они пропадут.
Немного погодя Оливер и Олли поехали в город с грузом вещей, оставляемых на хранение. Бетси помогала Нелли освобождать ее комнату. Агнес, у которой было расстройство желудка и какое‑то частое у нее бронхиальное недомогание, лежала у окна, пока ее мама убирала книги в ящик. Бледная, большеглазая, томная девочка. Нелли, проходя мимо, улыбнулась ей, покачала головой и промолвила со своим северобританским выговором:
– Милое печальное личико!
– Здешний климат для нее не годится, – сказала Сюзан. – Надеюсь, морской воздух ей поможет. А тут все время нездорова.
Нелли вернулась в свою комнату, а Агнес лежала и глядела на мать, которая укладывала в ящик книги – сборник “поэтов домашнего очага”, одетый взамен истершейся обложки в телячью кожу, и “Войну и мир”, и “Отцов и детей”, и томики Диккенса, Теккерея, Хауэллса, Джеймса, и кое‑что Констанс Фенимор Вулсон, и кое‑что Кейт Шопен, и кое‑что Кейбла. Ей непременно хотелось подержать каждую книгу в руках, похлопать, пригладить, прежде чем убрать.
А вот томик в мягкой коже с золотым тиснением: Теннисон, “Королевские идиллии”, книгу переплел и подарил ей на тридцать восьмой день рождения Фрэнк Сарджент. Она позволила книге открыться, и на чем, спрашивается, она открылась? “Порядок прежний кончился, на смену ему идет порядок новый” [151]. Ну, еще бы. Она открыла титульный лист и прочла надпись: “Сюзан Уорд, в день ее рождения”. Но она знала, что это любовное приношение. По словам Нелли, он трудился целый месяц и испортил две книги, прежде чем вышло то, что он готов был вручить.
Она провела ладонью по шероховатой бахтарме обложки, думая об этом преданном молодом человеке. Молодом? Ему было тридцать два; ей – сорок один. В рассказе, который написала весной, отчаянно нуждаясь в деньгах и давая в своем каньоне выход безгласному апрельскому томлению, она вывела его этаким рыцарем Лохинваром – он приехал верхом на уединенное ранчо и забрал с собой дочь желчного одиночки, в прошлом джентльмена, спасая ее для общества, мира, самоосуществления. Но девице в рассказе было двадцать.
Потерянно изумляясь сама себе, она засмеялась вслух таким резким смехом, что Агнес посмотрела на нее с любопытством и протянула руку за книгой, чтобы тоже погладить ее по‑хозяйски. И правда печальное личико, уж скорее ее нужно спасать, чем любую вымышленную девицу, предназначенную для “Сенчури”. Сюзан дала дочке книгу и приложила руку к ее лбу, проверяя, нет ли жара или холодного пота слабости. И при этом посмотрела в окно, бросила взгляд поперек холма и реки с ее параболой моста – и по одному из совпадений, которые в викторианских романах случаются постоянно, но и в жизни иногда бывают, увидела Фрэнка Сарджента, расседлывающего у корраля свою рыжую лошадь по кличке Дэн.
Как будто она материализовала его мыслью самой – как будто у нее внутри была склянка, где она смешала столько‑то томления, столько‑то недовольства, столько‑то усталости, немножко горечи – и готово, вот он. Радость и чувство вины ударили по ней разом, как волны, сходящиеся к берегу под углом. На мгновение она замерла, отчасти испытывая побуждение выскользнуть через заднюю дверь и не встречаться с ним сразу, когда он поднимется по склону. Но только на мгновение. И вот она уже в дверях, машет и кричит ему с верхней ступеньки. Слышать ее из‑за шума реки он не мог, но, должно быть, расседлывая лошадь, поглядывал на дом. Она увидела, как блеснули зубы в овале смуглого лица; он рьяно замахал длинной рукой, шлепками загнал лошадь в корраль, толкнул, закрывая его, жерди ворот и побежал. Мост замедлил его движение не больше, чем твердый тротуар; длинноногий, он взбежал на холм огромными прыжками. Она протянула обе руки ему навстречу.
