Угол покоя - Стегнер Уоллес (книги без регистрации бесплатно полностью сокращений TXT, FB2) 📗
– Очень хочется увидеть Олли. Совсем большой, наверно, уже.
– Большой и молчаливый. Не было ему полезно расти в каньоне. Он почти не видел сверстников и сверстниц.
– Мне всегда казалось, что ему тут нравится.
– Нравится, но полезно не было. Ему следовало бы поехать учиться на Восток.
– А вы разве не намерены его отправить?
– На что? На какие деньги?
Они пошли дальше по ущелью, которое делалось все менее глубоким, и наконец выбрались на поросшее полынью плато. Ветер, дувший, вопреки обычному, с запада, шевелил полынь и охлаждал их разгоряченную кожу. Ее прорвало:
– А ему просто необходимо иметь дело с культурными людьми, необходимо ходить на спектакли, в оперу, в картинные галереи, слушать хорошие и умные разговоры! Он не должен расти таким же молчуном, как его отец!
Короткий и вопросительный, его взгляд коснулся ее и ушел далеко поверх долины к южным горам, очень высоким отсюда на вид, с дымчато-нефритовыми склонами и дымчато-лавандовыми вершинами, увенчанными дымчатой белизной. Он сказал:
– Его отец – лучший из мужчин Айдахо, с самыми большими идеями.
– Которые все как одна не осуществились.
– Ох, боже мой, Сюзан, где ваша вера?
– Ушла. Исчахла. Засохла.
– Не может быть. – Взгляд, который он, снова взяв ее за руки, на нее опустил, был озадаченным, нахмуренным, испытующим. Ей показалось, она пытается удержать на ветру разлетающиеся бумаги: сплошное смятение и хаос. – Так не годится, – сказал Фрэнк. – Вы не должны терять веру в Командира и его канал.
Она не поднимала на него глаз. Смотрела на мятущуюся под ветром полынь позади него. Почувствовала, что губы горько кривятся.
– В канал я еще могу поверить, даже сейчас, – сказала она.
Он долго стоял перед ней, держа ее за руки и не отвечая; она, ужаснувшись тому, что сказала, метнула мгновенный взгляд наверх. Фрэнк выглядел задумчивым и замкнутым. Наконец сказал: “Я хорошо вас понимаю” – и побудил ее двинуться дальше по тропе. Но одну руку так и не отпустил.
Позже они сели на выступ лавы, где он в прошлом не раз сидел, позируя ей. Сложив, подстелил ей, чтобы сберечь ее платье, свой вельветовый норфолкский пиджак. Перед ними был распахнут воздушный океан, где плыли ласточки. Внизу река деловито зарывалась все глубже в лаву. Им видно было, как лава покрывала собой предгорья – можно сказать, сотворила их – и как река, стекая из обширной горной долины, пробилась сквозь каменную осыпь. (Эта большая долина, заверяли Сюзан ее инженеры, в один прекрасный день вся окажется под водой.) Им видна была верхняя часть проделанной рекой щели (возможное место для плотины, но не такое хорошее, как пониже, у Эрроурока), но первый их взгляд на реку был туда, где она, белея и пенясь, точно кружевной воротник, втекала в их тихий омут. На пригорке над боковым ущельем выстиранное Вэном белье колыхалось на двух веревках, словно двойная вереница тибетских молитвенных флагов.
Она сидела так близко к Фрэнку, что при каждом движении их локти соприкасались, и она остро чувствовала эти касания, даже малейшие. Глядя вниз, вдоль крутой перспективы, на маленький рисуночек внизу, она сказала все тем же горьким тоном:
– Вон они лежат, самые тщетные годы нашей жизни.
Фрэнк, опершись сзади на дальнюю от нее руку, не отвечал. Маленькая картина, на которой сосредоточился ее взгляд, была видна с четкостью миниатюры, вплавленной в линзу. Тополя в их выемке за рекой мерцали яркой листвой, их боковое ущелье было тоненько омыто зеленью. Западный ветер налетал порывами, ласточки, кренясь, носились туда-сюда. Под ее свисающими ступнями они строили гнезда и кормили птенцов в каменных расщелинах. Ей слышен был ровный шум – река ли, ветер, или то и другое; а теперь, в коротком затишье, протяжное, печальное уиу-у-у-у горлицы.
– Да, горлица, – сказала она. – Плачь!
Фрэнк шевельнулся, задев ее плечо. Пробормотал извинение – она не ответила и не посмотрела на него. Она не сводила глаз с ужавшегося образа их совместной жизни, голос птицы отзывался в ее сердце болью.
– Сю, – сказал Фрэнк.
Ее горестная задумчивость была и навязчивой, и слегка театральной, отчасти наигранной, ибо сквозь нее она чутко уловила, как он ее назвал. Она всегда была для него Сюзан; перед посторонними – миссис Уорд. Но она не повернулась.
– Сю, не мне вам это говорить, но он пережил шесть лет сплошных разочарований.
– И все мы тоже, – сказала она ветру. – И вы. Но вы же не начали пить.
– Я не поставил, как он, всю жизнь свою на этот канал, будто на карту.
Теперь она повернулась к нему.
– Не поставили? Я думала, вы вложили немалую ее часть.
– Вы знаете, на какую карту я поставил свою жизнь. И много ли выиграл.
Он шевельнулся, выпрямился, достал из‑за спины руку, на которую опирался, смахнул с нее камешки и со смешком, как бы объясняя внезапность своего движения, показал ей ладонь с синяками и вмятинами. Вид его пострадавшей руки почему‑то совсем ее подкосил. Она сказала, обращаясь к своим коленям, бугрившимся под длинным белым платьем:
– Фрэнк, как же мне быть? Как я могу доверить ему будущее детей? У него будут попытка за попыткой, неудача за неудачей, и чем больше неудач, тем его… слабость… крепче будет им владеть. Дети будут расти как у Уиллы Олпен, дикарями! Я старалась – вы знаете, как я старалась.
– Да.
– И что же нам делать?
– Не знаю.
Не опираясь теперь на руку, он неловко клонился вперед и в дальнюю сторону. Он выпрямился обратно, напрягся на ветру в неудобном положении, и их глаза встретились. Она едва сдерживала слезы. Прикусила дрожавшую губу. Чтобы сидеть ровно, он завел левую руку ей за спину, опустил на камень. И тут же с коротким восклицанием обвил ею Сюзан, притянул к себе.
Слезы, поцелуи, страстные и отчаянные слова. Ладони, пальцы? Может быть. Мне нелегко вообразить себе эту сцену с участием бабушки, и трудно судить по ее фотографиям того времени, там на ней страшно много одежды. И тем не менее. Она долго пробыла закупорена.
Но в конце концов высвободилась из сладких и роковых объятий, поднялась, прижав руки к глазам, откуда лило, а потом отбросила мокрые ладони вниз, к земле, жестом предельного горя, жестом Евы у Мазаччо, с которой я уже ее сравнивал, и отошла от него, встала, пытаясь справиться с собой, спиной к нему на тропе.
Какое‑то время он сидел, где она его оставила. Потом поднялся и приблизился, тронул ее за плечо. Она не оборачивалась.
– Не надо, – сказала она.
– Прости меня.
– Ничего.
Ветер подталкивал их, лепил к его спине рубашку, обрисовывал ее ноги под платьем и нижней юбкой. От того места, где она стояла, к зарослям полыни тянулась полоса диких розовых флоксов.
– Я не знаю, что нам делать, – сказала она в сторону от него, пустила по ветру. – Но знаю одно, чего мы не должны делать.
Он ждал.
– Никогда больше.
Фрэнк молчал.
– Никогда больше! – повторила она яростно и повернулась к нему. Ее щеки были мокры, глаза красны, но она стала спокойнее. Вгляделась в его глаза, дотронулась любовно, жалостно до его руки. – Я должна взять детей и уехать как можно скорее. Завтра. Послезавтра самое позднее.
– А мне… – промолвил Фрэнк.
Она наклонила голову и крепко прикусила трепещущую губу; отвернулась и стала смотреть на колеблющуюся полынь.
Когда они возвращались по тропе к дороге, спускавшейся в ущелье, то всякому, кто глядел бы с высокого места, должны были бы показаться очень маленькими. Судя по фотографиям в ее старом альбоме, на ней, вероятно, было одно из тех платьев с небольшим турнюром, несколько лет как вышедших из моды; но чтобы узнать наверняка, мне пришлось бы приложить больше усилий, чем это заслуживает. Я знаю, что подолом платья она мела пыль, что ее шею теснил высокий воротник, что ее руки были покрыты рукавами-буфами, доходившими до запястья. Оголены были только скорбное лицо и кисти рук. Она смотрела прямо перед собой. Одна ладонь, стиснутая в кулак, висела у ее бедра. Другая была крепко – ох, крепко, с судорожными, чувственными пожатиями и конвульсиями – вплетена в ладонь Фрэнка Сарджента.
