Осада, или Шахматы со смертью - Перес-Реверте Артуро (книги без сокращений txt) 📗
— Не беспокойтесь, отец.
Мохарра с преувеличенной суровостью отвечает:
— Я бы рад не беспокоиться. Кучер — человек надежный, но ведь у него и своих забот хватает… Живность там всякая и прочее.
— Но еще ведь и Перико-бочар едет, — возражает Мари-Пас. — Вспомните. Я ведь не малоумная и не одна буду.
Ишь ты, она за это время в Кадисе стала совсем взрослой, думает Мохарра. А я и не заметил. Чуть ли не перечит отцу.
— Ладно, — ворчит он.
Отец и дочь уже идут по узким городским улицам, направляясь в сторону площади Вилья. Женщины с ведрами и щетками моют тротуары перед своими подворотнями и подъездами.
— Ты не спорь, а делай, что я говорю. И никого не слушай.
На главной улице, между монастырем Кармен и приходской церковью, трактирщики и лавочники уже открывают двери, и к ним выстраиваются очереди за хлебом, маслом и вином. Перед типографией военно-морского ведомства слепец пронзительным голосом предлагает экземпляры «Гасеты де ла Рехенсия». Возчики и погонщики мулов снуют взад-вперед, разгружая свои телеги, и в унылую однотонность горожан яркими пятнами там и тут вкраплены военные — местные ополченцы в круглых шляпах и куцых куртках, караульные гвардейцы возле магистрата, солдаты регулярной армии в тесных панталонах, в мундирах с разноцветными отворотами и обшлагами, в треуголках, в кожаных касках, в киверах с красными кокардами. С тех пор как появились французы, Исла больше чем когда-либо напоминает казарму. Мохарра на ходу, не задерживаясь, кивает знакомым и соседям. Возле харчевни Симбрело замечает лоток, где в чаду горелого масла жарятся пончики.
— Ты покушать-то успела?
— Нет, отец. Сестрички так плакали, что у меня кусок в горло не лез.
После краткого раздумья солевар перекладывает ружье с одного плеча на другое, сует руку в истертый кошель на поясе и, достав медяк, покупает два пончика, завороченных в промасленную бумагу, протягивает дочери. Один сейчас съешь, другой — на дорогу, говорит он, не слушая ее возражений. Потом велит натянуть мантилью поглубже и за руку утягивает прочь от лотка, предварительно смерив неласковым взглядом двух кадетов инженерной школы в ярких мундирчиках и касках, отделанных по гребню медвежьим мехом. В ожидании своей очереди вояки бесстыдно пялятся на Мари-Пас.
— Хозяйка говорит, что мне надо будет выучиться читать и писать. И счету… Что я смышленая и у меня получится.
— Это денег стоит.
— Я, говорит, сама заплачу, если согласишься учиться. Есть на улице Сакраменто одна вдовая сеньора… Почтенная такая дама, квартира как раз над аптекой. Ну и вот, за пять дуро в месяц она учит грамоте и четырем правилам арифметики.
— Пять дуро? — Мохарра, неприятно пораженный, сдвигает брови. — Да это ж какие деньги!
— Я ведь говорю, отец, — хозяйка предлагает платить за меня. И если вы разрешите, будет отпускать каждый вечер на час. Кузен Тоньо тоже считает, что нельзя такую возможность упускать.
— Скажи своей хозяйке, чтоб не в свое дело не мешалась. И кузену этому, чтоб поостерегся с советами лезть… Потому что хороший удар навахи в пах — этак снизу вверх — распорет что бедняка, что прощелыгу-барича при золотых часах…
— Ради всего святого, отец, да что вы такое говорите! Я же вам рассказывала: дон Тоньо — настоящий кабальеро, хоть никогда не поймешь, когда он всерьез, когда шутит… Такой забавный… И милый.
Хмурым взглядом Мохарра уставился в землю у себя под ногами.
— Знаю, раз говорю.
Миновав площадь, отец и дочь дошли уже до проспекта, что от монастыря Святого Франциска тянется вниз. Там, возле водопоя у кузнечной мастерской, стоящей как раз между военно-морской обсерваторией и муниципальной скотобойней, забирают тех, кто едет в Кадис, почтовые кареты. В шарабане или в кабриолете путь занимает не более трех часов, однако это дорогое удовольствие. Мари-Пас предстоит часов шесть-восемь трястись в медленной двуколке, которая сделает остановки, чтобы высадить или взять пассажиров, в Торрегорде, у венты Чато и в Кортадуре. Две с половиной лиги по перешейку между морем и бухтой, причем некоторые участки простреливаются неприятельскими пушками. И одна мысль, что французы могут открыть огонь по его дочке, пробуждает в Фелипе Мохарре смертельную злобу. И желание сейчас же проскользнуть по плавням к их позициям и перерезать глотку первому же лягушатнику.
— Порядочной девушке, чтобы жить достойно, совершенно незачем грамоте знать или счет, — замечает он, сделав еще несколько шагов в раздумьях. — Довольно с нее, если умеет иголку в руках держать да обед сготовить.
— Это еще не все, отец… Образование…
— Какого тебе еще образования? Того, чему тебя научила мать, то, что узнаешь и подхватишь у своих господ, за глаза хватит, когда замуж выйдешь и заживешь своим домом.
Заливистый смех Мари-Пас серебрист и нежен. От него веет какой-то детской свежестью. Перед Мохаррой — сущее дитя, каким он дочь уже и не помнит.
— Замуж? Да ну что вы, отец!.. Я и не думаю об этом… — говорит она разом и чуть обиженно, и горделиво, и по-детски — опять же — наивно. — Да и кто за меня посватается?.. Их, мужчин, не поймешь. Вот хозяйка моя, донья Лолита, уж казалось бы, всем взяла, а вот поди ж ты — до сих пор все одна… А уж она-то такая хоть изящная, а не вертихвостка… Она такая… серьезная… не знаю, как сказать… настоящая сеньора.
Слова дочери и ее смех бередят солевару душу. На потом ничего откладывать не надо, твердит он про себя, внезапно почувствовав какую-то смутную тоску. Смотрит на Мари-Пас, не зная — отругать ее или поцеловать, и в результате не делает ни того ни другого. Только бросает на землю окурок и снова перекладывает с левого плеча на правое тяжелое ружье.
— Ну давай, доедай пончик, да пойдем.
Рохелио Тисон, опершись о парапет южной стены неподалеку от здания Королевской тюрьмы, смотрит в море. Слева от него, за Пуэрта-де-Тьерра тянется к материку, к Чиклане и Исла-де-Леону длинная полоса перешейка, сегодня расплывающаяся в желтоватой дымке. Справа небо ясно и воздух чист, хотя, кажется, на линию горизонта вновь наплывает темная полоска. В той стороне белое пространство Кадиса располагается уступами — громада строящегося собора, сторожевые вышки над крышами, монастырь капуцинов, приземистые, приплюснутые домики квартала Винья и, наконец, охристое пятнышко замка Сан-Себастьян с его маяком, глубоко выдвинутым в бухту.
— Рыбки не угодно ли, сеньор комиссар? Горбыля свеженького?
Рядом с Тисоном, крепостной стеной отделенные от бьющего внизу моря, стоят, как всегда, полдесятка личностей, что зарабатывают себе на жизнь удочкой и крючком, разнося улов по харчевням и постоялым дворам. Один из рыбаков — цыганистый малый из Бокете, давний осведомитель комиссара, хоть и был в числе тех, кто три года назад, во время возмущения, волок по улицам генерала Солано, — только что услужливо подсунулся с ведром, где еще зевают и бьют хвостом три порядочного размера рыбины.
— С большим удовольствием вам ее преподнесу, дон Рохелио. И мигом домой доставлю, если скажете.
— Сгинь, Карамильо. Не засти.
Рыбак послушно удаляется, слегка прихрамывая. Похоже, или, по крайней мере, наружно, он не держит зла на комиссара, по вине которого не то семь, не то восемь лет назад одна нога стала у него на полдюйма короче другой. Во всяком случае Тисону сегодня не до рыбы, не до мяса и не до разговоров со всякой шушерой. Чуть больше часу прошло с тех пор, как он имел разговор с губернатором Вильявисенсио и начальником полиции Гарсией Пико. А ведь как хорошо начинался день. Пролистав либеральную «Консисо» и консервативную «Сенсор Хенераль», чтобы понять, чем дышат сегодня ахейцы и троянцы, выпив в «Коррео» свою обычную чашечку кофе, побрившись у цирюльника на улице Комедиа и ни гроша, по своему обыкновению, не заплатив ни там, ни здесь, комиссар совершил плодотворный обход своих угодий и пастбищ. Растянув губы в самой что ни на есть лучезарной улыбке, которая, впрочем, больше пристала бы пробудившейся спозаранку акуле, он посетил два-три заведения, чьим хозяевам по причине кое-каких грешков у них на совести и, стало быть, необходимости поддерживать добрые отношения с властями предержащими помог, не встретив большого сопротивления, облегчить карманы. Очень и очень недурно получить, так вот, за здорово живешь, тридцать песо в одно утро: сотня реалов от торговца скобяным товаром с улицы Пелота, который просил, чтобы его прислуге, вдовой эмигрантке, не выправившей нужные бумаги, разрешили проживать и работать — и оказывать ему, как подтвердили злоязычные соседи, еще кое-какие услуги, — и еще пятьсот — от ювелира с улицы Новена, уличенного в злостной скупке краденого и потому поставленного перед выбором ясным и простым: положить означенную сумму непосредственно в карман комиссару, в случае же отказа рассмотреть дальнейшую, совсем уж неприятную альтернативу, то есть либо уплатить 9000 реалов штрафа, либо на шесть лет сесть в Сеутскую каторжную тюрьму.
