Птицы летают без компаса. В небе дорог много (Повести) - Мишкин Александр Дмитриевич (онлайн книга без .TXT) 📗
— Как дела, Виктор?
— Отлично, товарищ подполковник! — Мне не хочется добавлять слово «в запасе».
— Заходите, в шахматы сыграем, — улыбнулся он.
— Обязательно зайду… — ответил я и прибавил шагу…
Когда я открыл дверь, Наташа сразу с вопросом:
— Ты что так долго?
А я к ней с вопросом:
— Наташа, ты меня любишь?
— Ты что, в холодной воде искупался? — удивилась она.
— Испортила все своим ответом. Говори, любишь?
— Разумеется, — пожала плечами Наталья.
— А мои самолеты?
— При чем здесь самолеты?
— Ладно, пойдемте гулять на улицу. Заворачивай Олежку. Я тебе такую историю расскажу! Такую историю…
— Опять истории…
— Про своего механика. У меня такой механик!
Верно говорят, что чем красивее облачность кажется с земли, тем она коварнее в воздухе для летчика. Перед вылетом небо было ласковое, приветливое и красивое. Вот она тебе, эстетика. Изучай мир по законам красоты! Воображай, фантазируй! И не по книжке.
Да и к аэродрому шел, как в молоке, — тихо, спокойно. А потом небо словно взбесилось. «Молоко» в «простоквашу» свернулось. Облака загустели — топор вешай!
В кабине сразу потемнело, на остеклении фонаря заструились шальные пунктиры ливневых капель. Сеть кругом такая образовалась, будто меня давным-давно всем миром ловили и теперь вот зачерпнули в авоську. Стрелки приборов настороженно и ядовито зафосфоресцировали. Консоли крыльев пропали, увязли в небесной жиже. Бесформенные хлопья облаков скользили по горячим бокам фюзеляжа и тут же таяли. В наушниках шлемофона загрохотало. Еле-еле услышал голос Малинкина:
— Держись!
На волну «держаться» настроился и я. Над головой вспыхнул огненный шар. Где-то рядом красной трещиной раскололось небо. Выключаю тумблер радио, чтобы мой самолет не засекла молния: стукнет в антенну — и рации нет. А без нее самолет глух и нем. Молния может и в бронеспинку угодить, она нисколько не постесняется, что за ней сидит летчик первого класса Виктор Шариков.
Неприятно лететь в таком огненном месиве, когда за каждой тучей костлявая с косой прячется. Смелость может дрогнуть, и ты вместе с ней. Так и приведет в страх. «Спокойно, спокойно, Шариков! Без паники… Главное, не шуруй ногами… Весь интерес сейчас в приборах… Что, не нравится? Нет, почему же, нравится…»
А все-таки жаль! Так привык к себе! Вернее, не только к себе. К земле привык, к небу, к людям! Двадцать три года! Конечно, потом скажут: это надо же, Шариков! Парень был такой высокий, рыжий-рыжий! Жену любил, сына! Предупреждали мы его на собрании, песочили — не помогло! «Почему был? Держись, Шариков! За землю держись! Она тверда и прекрасна, старик!» — приказываю я себе, чтобы руки не потеряли смелости и власти над техникой. Надо уметь не видеть страха, тогда и самолет тебе подчинится. Так, говорят, даже женщины подчиняются, когда их не замечают.
А молнии вспыхивали и гасли, оставляя тусклые мерцающие провалы. Чувствую пот на губах — в небе он тоже соленый. Ладони набухли, вроде бы от сырости. «Болтанка» штурвал из рук выбивает. Но выбить у меня его непросто: нелегко штурвал мне достался. Хватка у меня мертвая, в такой момент и медведь бы из рук не вырвался. Это «болотистое» место обходить надо. Я плавно развернул истребитель на новый курс. Тут-то добрым словом и вспомнил своего техника самолета Семена Ожигова. Если бы не он…
…Я торопился на вылет. Но, когда подошел к самолету, Ожигов сказал:
— Надо, командир, подвесные баки заправить. Нынче небо больно ненадежное. Какое-то рассерженное.
— Зачем? Выдумал тоже, — перебил я его. — Мне недолго: вверх-вниз. Хватит горючки.
— Положено по инструкции, — невозмутимо ответил техник, открывая заглушку подвесного бака. — Я уже ученый. Сказывают, что в облаках лишнего керосина не бывает.
— Время же поджимает, Семен! Понимаешь ты это или не понимаешь? — предупредительно стучу я по циферблату часов. «Воспитываешь, воспитываешь этого техника… А он никак не шурупит».
Ожигов скрутил в трубочку журнал «Наука и жизнь» и спокойно ответил:
— Не будем лучше на авось надеяться, заправить-то недолго. Когда я иду на рыбалку, с собой прихватываю селедочку с хлебушком. Тихоокеанскую. Вкусная… — смачно причмокнул он.
— Гений, гений! — проворчал я. — И рыбак к тому же. Заправляй, поживей только.
Не уговорил я техника, к счастью. Счастье, оно тебя везде найдет, от него и в облаках не спрячешься. Есть у меня теперь горючка, выберусь из «авоськи». Обойду это. место, где свет клином сошелся. С горючкой можно и в таком переплете дырку найти, черным ходом выйти. Ох, каким скучным тогда перед вылетом разговор с техником казался! Заскучал бы сейчас без керосина. Было бы несчастье, да счастье помогло. Полет не календарь — вперед не заглянешь, а вот техник мой сумел предугадать. Не техник у меня, а брат родной.
Верно говорят, когда все делаешь по инструкции — полет идет как по маслу, а чуть-чуть отклонишься от «буквы», сойдешь с нужного курса — и сам потеряешься. «В авиации нет мелочей» — избитая фраза. А в народе толкуют, что за одного битого двух небитых дают. Эту народную мудрость в одном журнале пытались даже с эстетической точки зрения объяснить.
Я отвернул в сторону. Хотя стрелочка на приборе замера горючего уже лихорадочно зашастала по цифрам, но я уверен: топлива хватит. Турбина гудит сыто, довольно.
Вскоре облака расступились. Бунтующие тучи отлетели назад. Под срезом крыла осколками разбитого зеркала промелькнули знакомые озерца с лягушками. Ливень прекратился. Лишь искоса подбегали колкие дождинки и потихонечку стучали в остекление фонаря. Но если раньше не достучались, теперь уж подавно не достучатся. Перед глазами вспыхнула красная лампочка остатка горючего, окрасив кабину багровым светом. Сигнал ее принят.
Впереди, блеснув дождевым лаком, обозначилась бетонная полоса. Стрелки приборов успокоились, в наушниках послышался ровный, спокойный голос:
— Аэродром видите?
Как же его не видеть?! Вот он, родной. Почернел. До самых косточек промыл его ливень, отстирал пыльные испарины на полосе, она теперь стала светло-серой, белесой. А кругом — темная сочная зелень. Ветер, видать, угомонился. Как прекрасен аэродром, и особенно своим реальным приближением! Биения сердца больше не слышу. Сердцем стали глаза.
Земля, приветливо покачиваясь, несется навстречу. И вот уже бетонная полоса разматывается под колесами, как ожившая каменная лента.
— На якорную! — сказали наушники после посадки. Так подполковник Малинкин называет самолетную стоянку, когда у него очень хорошее настроение. Хотя я понимаю, что руководитель полетов не один карандаш поломал, пока вывел меня на аэродром. В молодости Малинкин служил в морской авиации. Носил черную форму. Теперь его уже давно перевели в Военно-Воздушные Силы и переодели во все зеленое. От «морского» у него всего лишь осталась терминология да походка матросская, вразвалочку.
Зарулил. Убрал обороты и медленно потянул рычаг стоп-крана. Турбина тяжело и сочувственно вздохнула и смолкла. Уцепившись руками за борта кабины, я с силой отлепил обмякшее тело от чашки сиденья и по приставной лестнице спустился на землю. Механик рядовой Могильный отошел в сторону и с удивлением таращил на меня глаза. Самолет стих, присмирел. От нагретого движка струился вверх дрожащий легкий воздух. Самолет источал запах неба, горячего металла. «Устал мой «ястребок». Трудновато ему пришлось…» Так и хотелось погладить его гладкую обшивку рукой.
Из тайги сочился сырой, пахнувший прелым лиственным прахом воздух. Я чувствовал, как расширялась моя грудная клетка, и я становился сильнее от этого горьковатого, вольного запаха. Наверное, только летчики могут так остро ощущать радость от твердости земли под ногами и любить эту землю по-своему, по-особенному.
Вокруг торопливо бежали вихлявые ручейки. В лужицах дрожало и билось небо. Вот и Сафронов с Ожиговым по грязи пришлепали. Семен держал в руках красную заглушку от двигателя, а друг — шлемофон корзиночкой, будто по грибы собрался.
