Под горой Метелихой (Роман) - Нечаев Евгений Павлович (книги без регистрации TXT) 📗
Володька задачи решал и поначалу к разговору не прислушивался, потом отложил задачник.
— А старостиха, слышь, вышла за полночь на корову глянуть. Стельная она у нее, корова-то, — еще больше понизила голос Кормилавна. — А только смотрит: возле окошка Улиты человек присунулся. И в шинели, из себя высокий. Ну, постучался, да и за угол. Вот тебе и учитель! А Улите — той что: знамо дело, бездетная, ей всё едино…
— Ну, это уж брешешь ты, Кормилавна, — возразил Володька, — старая, а брешешь! Старостиха, говоришь, видела? Да она не то что кого другого, своего Ивана Кондратича белым днем за три шага не узнает! А тут ишь ты — ночью через улицу рассмотрела!
Кормилавна растерянно заморгала.
— Я вот скажу Андрону Савельичу, — продолжал Володька угрожающим тоном, — небось он те дурь-то вышибет за поклепы. А коли хочешь, и про покупку Дуняшкину, я всё слышал. Всем разболтаю. Не будет к тебе сватов, так и знай! Потому — Дуняшка штаны купила!
Побледнела Кормилавна, закрестилась торопливо, а Володька со смеху покатился.
В хорошей семье Дуняшка родилась. Отец дочку баловал, мать жалела.
— Всякое в жизни-то станется, доченька, — говаривала не раз старая Кормилавна, — девичьей поры не воротишь.
И выросла Дуняшка на загляденье — веселая, статная, косы до пояса, румянец так и горит во всю щеку. В округе голосу чище не было, а уж в пляс пойдет — всех подмывает! Радовались соседки Кормилавнину счастью, завидовали. Парни столбами стояли. Сватов черт-те откуда наезжало, да отец не торопился с выдачей замуж единственной своей дочери: успеется.
Мать тревожилась, присматривала за Дуняшкой, сколько раз выпытывать принималась. А только всё это попусту: не было никого у Дуняшки, ко всем парням одинаково строгой была. Так и шло время. Подружки ее давно в косы лент не вплетают, ребятишками обзавелись, а Дуняша всё с песнями да с переплясами.
Но, видно, всему свое время: нашелся суженый и для Кормилавниной дочки, да не тот, о ком родителям мыслилось. Полюбила Дуняша Егорку — сына Петрухи Пенина. Не дурной из себя парень, рослый, волос кольцами. Умный парень, в солдатах уже отслужил, да отец-то горький пьяница. В хозяйстве коровенка горбатая, три овцы. Избенка на отшибе у околицы, дверь на день колом приперта.
Прознала про то Кормилавна, руками всплеснула, залилась слезами. Долго крепилась, а потом среди ночи мужу, Андрону Савельевичу, всё как есть высказала. И что сама видела, как Егорка по-за углами таится, ожидая выхода Дуняшки, и про то; что розовеет Дуняшка, только голос его заслышит, когда парни с гармонью проходят по улице, и что соседки рассказывают (на гуляньях друг с друга глаз ведь не спускают), а Улита, та самолично видела: проулком в обнимку шли! Прощелыга баба, на всю округу ославит девку. А тут еще эта дочка учительская. Богу одному известно, о чем у них разговор! И Егорка там же…
Промолчал Андрон.
Лежал он в постели с открытыми глазами, затем поднялся, набросил на плечи полушубок, взлохматил бороду, до свету сутулился на чурбашке перед жарко натопленной печью. А всему причиной — артель. Кто ее только выдумал! Для чего? Деды-прадеды жили по законам, единожды указанным. Что мое — мое. И как всё это — всё в кучу? Стало быть, и скотину, и какой ни есть плуг-борону, и постройки? А учитель крепко за дело взялся: по весне, говорит, всё одно артель будет, никуда от нее не денешься.
То, что земля артельная, — куда бы ни шло, размышлял Андрон, вроде бы оно и неплохо. Работать скопом сподручнее, а вот делить потом как? Один вместе с солнышком в поле выехал, другой чешется на полатях; этот пару коней приведет на артельный двор, а у того и козы в закутке не было. Тут-то как? Опять же по едокам урожай расписывать — тоже оно неверным будет. У меня трое, допустим, в семье, а у того же Петрухи Пенина — семеро. Мои-то все трое и молотить выйдут, а там — один.
Ох, недобрые слухи по деревне шастают. Которые хозяева побогаче — скот уж режут, пристройки на дрова скосят. Беднота, что ни вечер, — в школу. Братья Артамоновы вон пробовали отца Никодима расспросить: как же быть-то мирянам? Молчит. А из города всё новые и новые люди. Что ни день — собрание.
Раскололась деревня на три части. Староста церковный, мельник да лавочник Кузьма Черный — против артели, мужики с Озерной — с учителем в один голос. И те и другие — половины деревни не составляют. Главная сила — середняк. Этот молчит, думает. Прожить и без артели может.
Подбивает учитель купить молотилку конную в рассрочку миром. Карпуха — больше того — о тракторе поговаривает. А трактор — это опять та же артель. Не будет же он в две сажени полоску распахивать! Это поначалу про товарищество разговор ведут, а запишись в него — через день артель объявят!
Непонятно — чего мужика принялись неволить? И власть-то своя ведь!
А учитель хитер! Вроде бы всё добровольно должно получиться. Ну и не тревожь, коли так! Пусть которые ближе к нему, с Озерной-то, и складывают артель, мы подождем, посмотрим. Так нет же тебе, — середняк ему требуется: на него главный упор. И Москва, говорит, этого добивается; потому — середняк сила. А тот думает; нелегко ему поворот в мозгах сделать. Хозяин, одно слово; «мое» ему ближе, чем «наше».
Вот ходил раза два в школу послушать Москву. Чудно! Как есть за стенкой живой человек говорит, да чисто так. И всё про артель эту самую. Где-то будто уж есть такое, вроде бы и неплохо. Да всё это один разговор. Вот бы глазом своим посмотреть! Трактор, конечно, не худо. Это понятно, а ну как коровы не будет в хлеву, где молока ребятишкам взять? В артелях-то, слышно, куру и ту норовят в опись. На своей полосе привык работать крестьянин, на своем паю стожок ставить, свою буренку встречать у ворот. А в куче-то оно не мое, чужое, — чего ради хребет надсаждать? Чтобы тот же Петруха Пенин возле тына Улиты корячился?
Вот о чем думал в ту ночь отец Дуняши. Обо всем передумал, да так ничего и не решил. Своего жалко. Добро бы, собраться кому покрепче. У тех бы дело пошло. А тут — голь приозёрная. Эти рады на чужое зубы точить. Прокорми их попробуй.
И с Дунькой неладно. Тоже нашла в бору сосенку! Ну, да это пройдет. Все они в девках-то с причудами. Перемелется. Как-то, еще летом, сосед Денис Епифорыч подсел вечерком на завалинку, издали повел разговор. Насторожился тогда Андрон: уж не о Фильке ли, племяннике своем, речь поведет старик? Эка невидаль: рубаха при галстуке да ботинки с калошами! Да на такую-то, как Дуняша, из Константиновки женихов не оберешься. Деревня — не нашей чета: редкий дом под тесом, больше под железом! Но Денис, горбатясь и теребя чахлую бороденку, намекнул на свои преклонные годы, на сына — золотушного Игната, у которого одно плечо было выше другого.
Хмыкнул тогда себе в бороду Андрон Савельич, но, чтобы не обидеть прямым отказом богатого соседа, у которого другой раз и в долг занимать приходилось, ответил уклончиво.
— Время покажет, Денис Епифорыч. Нам оно не к спеху, — сказал он в тот раз, завязав мысленно крепкое слово в адрес нежданного свата. — Девка не перестарок, а у меня, сам знаешь, не семеро по лавкам. Пускай зиму-то еще перебудет под отцовской крышей.
С тем и ушел Денис и к разговору этому больше не возвращался.
«Стало быть, вой кто в зятья-то метит! Не дурак, одначе, — вернулся Андрон мысленно к словам Кормилавны про Егорку. — Чудно! Это чтобы распроединственное дитё да на такую ораву рубахи стирала-выпаривала, по три раза в день ведерный чугун картошки на стол подавала?! Да нешто отец-то у нее без креста на шее! От нашей-то жизни да впроголодь! Нет, брат Егорушка, тут уж не обессудь: поворачивай-ка оглобли!»
Смолчал об этом Андрон и утром, глянул только на дочь искоса:
— Ты бы вот што, красавица: не болталась бы, куда не отпущена. Сколько разов говорить?!
— Ты о чем это, папаня? — спросила Дуняшка, будто сразу не догадалась.
— А о том, что дочка учительская не нашего поля ягода.
— Не я одна.
