Под горой Метелихой (Роман) - Нечаев Евгений Павлович (книги без регистрации TXT) 📗
— Вот и ладно; и без тебя, стало быть, не скушно им будет.
Вышел во двор, задал корму скотине, рогожу на поленнице дров увидел. Сам положил, чтобы на глазах была, а зачем — не вспомнить. Вот до чего артель-то довела! Наконец вспомнил: яблони обвязывать собирался. Зайцев тьма развелась, и собак, дьяволы, не боятся.
Проваливаясь по пояс в рыхлом снегу, Андрон перелез в сад. Тут и Володька на лыжах, и Валерка с ним:
— Давайте поможем, дядя Андрон!
Часу не прошло — все деревья укутаны, где тряпьем, где соломой. Смотрел Андрон на Володьку, покачивал головой. Без отца вырос парень, а смотри, до чего работящий. Баловник, да ведь в годы-то эти велик ли спрос. Минет еще два-три лета — работник будет у Фроловны. Оженится, смотришь, вот тебе и мужик! У этого не сорвется…
— А чего вы, дядя Андрон, на спектакль в прошлый раз не пришли? — спросил между прочим Володька, растирая снегом посиневшие пальцы. — Теперь и Федьке роль выучить дали: послушника монастырского.
— Это из Федьки послушник? — хмыкнул Андрон. — Лучше бы уж тебе, в таком разе!
— Думаешь, не получится?! Сам Николай Иванович сказал, что у меня лучше всех. А только им рыжего надо…
— А сам-то он, нешто с вами забавляется?
— Не забава это, дядя Андрон, — серьезным уж теперь тоном говорил Володька, — против попа агитация. И за артель.
«И этот туда же, — подумал Андрон беззлобно. — Все помешались».
А Володька подошел ближе и доверительно сообщил:
— А к нам скоро библиотекарша приедет. Право слово, не вру! Вон сколько книжек нашли, да из волости еще прислать обещают. Не лежать же им так. Николай-то Иванович говорит: россыпь это алмазная. Вот. А вечор по телефону ему звонили из города. Сказали, что курсы там по весне открываются, на агронома учить будут. Вот Николай Иванович и сказал: есть у нас такой человек, пошлем непременно. Ничего, говорит, что два года. А потом с Романом Васильевичем посоветовался, и за Егоркой послали. Свой агроном будет. А что ты думаешь: как еще выучится!
— По весне, говоришь? На два года? — будто ненароком переспросил Андрон про курсы и, получив в ответ утвердительный кивок Володьки, улыбнулся чему-то. А сказать ничего не сказал. Промолчал и дома. Только после обеда, когда Кормилавна убирала со стола посуду, а Дуняшка вышла за чем-то на чистую половину, буркнул вполголоса, глядя в окно:
— Слышь, на курсы ево учитель отправить задумал. На два года. Понятно, о ком говорю-то?
Кормилавна всё поняла с первого слова, лицо ее просияло.
Поземка мела вторые сутки, курилась по полю и жиденьким перелескам белесой мутью. В кустах стонал, надрывался ветер. Мелкий колючий снег обжигал лицо, пробирался за ворот.
Пузатая лошаденка, проваливаясь по колено в рыхлом сыпучем наплыве, опустив мохнатую заснеженную морду, с хрипом тянула возок. Временами она останавливалась, тяжело поводя боками.
В санях сидели двое; один, в лохматом треухе, тулупе и в огромных подшитых валенках, возвышался неподвижной копной, и рядом с ним сутулилась женская фигура в стареньком пальтишке городского покроя, закутанная такой же старенькой шалью, концы которой были завязаны на спине. Секретарь сельсовета Артемий Гришин вез в Каменный Брод нового человека — избача Маргариту Васильевну Пушкареву.
В Константиновке, после того как справил свои служебные дела в волости, Артемий Иванович изрядно хлебнул самогонки, а перед отъездом завернул в лавочку, купил бутылку хлебной. Отпил из нее половину, остальное сунул за пазуху. Хмель, однако, не брал: недобрые вести, полученные от Евстафия Гордеевича из земельного отдела, не давали покоя. Через верного человека Евстафий Гордеевич ставил в известность о том, что сверху получена бумага о дополнительной сдаче хлеба. Где-то уже идут обыски, начисто выгребают, как в девятнадцатом. И еще — держал бы ухо востро, с учителем особенно.
О том, как надо держать ухо, Артемия Ивановича предупреждать не стоит: сам другого поучит; слова лишнего не сболтнет, а если и выступит на собрании, как представитель власти на местах, любого городского агитатора за пояс заткнет.
Артюха мастер был говорить, — грамотнее его во всей округе человека не сыщешь, как-никак волостным писарем был до революции! Законы знал все до тонкости: как примется на память читать по параграфам, аж оторопь забирает. Никто лучше Артюхи Козла не умел написать заявление или жалобу. Бывало, вздумается кому из мужиков побогаче делянку в казенном лесу купить или землицы к наделу прирезать, — четверть самогона Артюхе на стол, и готова бумага. До того хлестко напишет, изукрасит ее завитушками, в городе даже ахнут.
Но больше всего любил Артюха давать ход судебным делам: ни одно судебное разбирательство — будь то гражданское или уголовное — не миновало его рук. Потрафит жалобщик писарю — дело верное: суд на его сторону станет, а другой раз и виноватого выгородит. В знании кодексов Артюха мог потягаться с любым прокурором. И всё — на память, всё на зубок! Любые статьи и примечания, по старому, дореволюционному, и по новому, советскому, своду законов.
Одно время, когда торговлю частную разрешили и в деревнях, как грибы, росли лавочники, ударился было Артюха в коммерцию. Дела сельсоветские сдал, купил у татар кобыленку и занялся скупкой яиц. Накупит их тысячи три-четыре, свезет в город, сдаст на базу, наберет там товару разного: сахару, гвоздей ковочных, папирос дешевеньких, девкам — бусы, ленты да приколок — и снова по деревням.
Хорошо, сытно зажил Козел, не хуже Кузьмы Черного, а зависть всё одно глодала: захотелось Кузьму переплюнуть. Вот и решил Артюха удивить начальство своей изворотливостью: забрал в кредит разной разности на несколько сотен рублей и отправился по дальним хуторам. Время выбрал с расчетом — в самую страду, когда не только что бабе на станцию или в город не вырваться, а и ребятишки все в поле.
Две недели глаз не смыкал Артюха, яиц навозил — девать некуда. А в город не едет, — время упустить жалко. Шутка ли: взад-вперед двести сорок верст, с поклажей такой не разгонишься. Худо-бедно три дня пропадет.
И вот накопилось у Артюхи яиц на многие сотни рублей, под навес ящики не вмещаются. А дело-то было в августе, — жара несусветная, зной. И потекла со двора Артюхи густая, застоялая вонь, — протухли яйца.
Схватился мужик за голову — поздно! Так и погорел на этой коммерции. Коровенку, лошадь, одежонку, какую справить удалось, — всё с молотка пустил, да всё еще не хватает. Толкнулся было к мельнику, к Денису, — каждому небось доброе делал… Куда там! Отвернулись оба. Только Иван Кондратьевич помог немного деньгами (с отдачей, конечно!), а лавочник Кузьма Черный и к без того обидному прозвищу добавил еще три ругательных слова и потешался потом своей выдумкой.
Посадили Артюху в тюрьму, — не помогли ему никакие параграфы, — а когда выпустили, опять в сельсовет пролез, с легкой руки того же Ивана Кондратьевича, и таким стал законником — не подступишься. Председатель Роман Васильев за ним как за каменной стеной: у Артюхи и налог по дворам загодя расписан, и повестки вручены до срока, и перепись раньше других сельсоветов проведена. А придет кто проверять из волости или из Бельска, Артюха до свету еще папочки на столе разложит, волосенки реденькие пригладит, оседлает очками нос-пуговку и такое начнет выковыривать — враз голову замутит! Так и сделался активистом; с мельником, с Денисом не здоровался, а Кузьму Черного видеть не мог. По осени в партию заявление подал было, да Николай Иванович отклонил разбор этого заявления: хоть и небольшой был грех за Артюхой перед государством, злого умысла следствие не установило, а всё-таки неудобно из тюрьмы принимать человека в партию. И остался Артюха «беспартийным большевиком». Сам он себе это звание присвоил и на каждом собрании выступал. Обязательно с критикой, на живых примерах. Иной раз и не без пользы для дела, за которое Николай Иванович ратовал.
Вот каков был Артюха, — весь, казалось, на виду, без утайки. То, что связывало его с давних пор с черносотенным офицером Евстафием Гордеевичем Ползутиным (сейчас он писался Полтузин), никому не известно. Правда, есть один человек на селе — Улита. Эта кое о чем должна помнить по девятнадцатому году; кое-что знает одноглазый конокрад Гарифулла. Гарифка не выдаст — ножом его режь, а Улиту — ту можно и припугнуть: много ли надо бабе.
