Под горой Метелихой (Роман) - Нечаев Евгений Павлович (книги без регистрации TXT) 📗
Кузнец Карп Данилович устроил на озере карусель. Продолбил пешней лунку подальше от берега, в прорубь бревно опустил до дна, а на верхнем конце на железном ободе две слеги укрепил, как у привода конной молотилки. Благодать ребятишкам: с рассвета и до ночи на озере муравейник.
Ночи тянулись долго. Мужики, всклокоченные, сползали по утрам с полатей, до вечера разгребали заносы на подворьях, которые поленивей — ворот совсем не откапывали: снимали верхнюю жердь с прясла да так через верх и ездили. А много ли ездить-то? На гумно за соломой да в лес по дрова раз в неделю. Вот и работа вся.
Бабы ткали холсты, пряли шерсть; девки гуртились вечерами у вдов да солдаток. Тут и парни с гармонью. Парни режутся в двадцать одно, матерщинят; девки поют стародавние песни, тоскливые и тягучие. Улучив минутку, другая моргнет кому надо, придержит рукой колесо прялки, осторожно, подобрав юбки, обойдет рассевшихся на полу парней, проберется в сенцы. Вернется пунцовая от украденного за дверью поцелуя, вздохнет и снова крутит колесо. А есть и такие — тут же, в избе, при всех обнимаются, визжат от щекотки. Мало таких-то, однако: совсем уже совесть девичью потерять надо, чтобы при народе парню волю давать.
Невесело стало на вечёрках: сманила Верочка девчат голосистых; то спевка у нее, то к спектаклю что-то разучивают, а другие в соседнем классе над букварями сидят. Там и Дуняшка Андронова, и гармонист Мишка Кукушка, и Егорка Петрухин. За Егоркой вот как девки гонялись, — парень только со службы вернулся, часы именные привез, в шинели ходил и в фуражке с зеленым верхом.
Больше всего не полюбилось Фильке, что Мишка от него откололся; назло Мишке упросил отца купить настоящую хромку. А сам играть не умеет, рвет мехи без толку, парни над ним посмеиваются.
До заморозков еще слух по деревне прошел, будто учитель подбивает председателя сельсовета Романа Васильевича да кузнеца подавать заявления в партию. Поговорили и бросили, а потом снова про забытое вспомнили. Это уж перед Новым годом, когда Николай Иванович новое дело придумал: сколотить по весне товарищество.
Задумались мужики. И ладно вроде бы говорит учитель — вместе пахать, вместе сеять на одном клину, а решиться враз страшновато.
Николай Иванович свою линию гнет: легче будет. Одному-то за всё не ухватиться, — у этого конь занедужил, у того плуга кет. А так сложились бы на паях, смотришь, молотилку купили бы к осени, сортировку, гумно опять же на всех одно, общее. Земельный отдел пошел бы навстречу — пласт получше выкроил для артели. И с лугами, с выгоном так же.
Молчали мужики, дымили едким самосадом. Роман Васильев, как председатель, за столом сидел рядом с учителем, кузнец — у окна на скамейке.
— Думайте, мужики, — начал Роман, — я, например, согласный.
— И я бы пошел, — добавил кузнец. — Что касается по кузнечной части, всё изготовлю.
— Вот и складывайтесь вдвоем, — подал свой голос Денис. — У Романа парный плужок по осени куплен, а лошадь одна, — от и впрягайся на пару с председательским-то гнедком! А может, лучше в бороне первое время походишь, пока пыл-то сойдет?
Хохотнул Денис дребезжащим смешком, толкнул локтем Андрона:
— Давай-ка и мы с тобой, соседушко, спаримся! Как-нибудь на пять душ на трех-то конях сковыряем полоску на Длинном паю. Чуешь, куда поворачивают? Нам не жалко. Пусть у них на Нижней улице свое товарищество, у нас на Верхней — свое. Коли так — подавай и нам лучшую землю. И покос у Красного яра.
В это время Верочка заглянула в класс, постояла у двери, а потом присела на последнюю парту.
— С Длинным-то паем не вдруг, — подал свой голос мельник, — тут еще надо всем миром подумать.
— Не мир, а власть на местах решает эти вопросы! — запальчиво вклинился секретарь сельсовета. — Ты что, думаешь, если сам председатель, как авангард, войдет в товарищество, тебе Длинный пай оставят?! Наш он будет!
— И ты самолично пахать его примешься? Не перышком ли? — опять засмеялся Денис.
Андрон молчал. Посидел еще и, нахлобучив на самые брови шапку, молча поднялся.
— Разом такие дела не делаются, — обронил он с порога, — думать надо.
За Андроном разошлись и другие. С Николаем Ивановичем остались кузнец, сапожник Еким да сам председатель. Опять закурили…
— Что я тебе говорила, пана, — сказала Верочка, когда и эти последние вышли. — Не нравится мне этот бородатый дядька, — кивнула на то место, где сидел Андрон. — Поднялся и всех увел.
— Увел, это верно, — помолчав, ответил Николай Иванович. — Поживем — увидим. Может быть, он же всех и приведет.
— Думаешь?!
— Думаю.
Многодумная для краснобродцев выдалась в тот год зима. Долго не гасли керосиновые лампы по избам. Собирались по двое, по трое. Толковали вполголоса, за полночь. Да и было о чем. В домах побогаче затаились не по-доброму. Собирались и там, только по-воровскому, с оглядкой. Не раз слышал про то и Володька, когда к матери приходили соседки. Говорили почему-то шепотом, вздыхали, крестились на почерневшую икону.
— А всё коммунисты — учитель, Романка да этот Карп-голодранец, чтоб пусто им было, — плевалась мельничиха, баба сухопарая и раскосая. — Вот мой-то и говорит. Да чтобы я, говорит, в артель?! Чтобы животина моя на чужой полосе надрывалась?!
— Как «на чужой»? — подал свой голос Володька. — Николай Иванович сказывал — ничего чужого не будет. Наше всё! И всем поровну!
Задохнулась мельничиха от Володькиных слов, так и вскинулась:
— Вот-вот! Сопля через губу. Ишь чему выучился!
— И выучился! Николай-то Иванович небось поумнев вас. У него вой каждый день из Москвы новости.
— Обожди, будет ужо и твоему Николаю Иванычу, — шипела мельничиха. — Знаем, откуда антихристовы речи обольстительные размножаются! И вертихвостка его туда же: косомол! Другая бы совесть девичью поимела! Со стороны-то глянешь — стыдобушка! Намеднись смотрю, а она — матушка ты моя Фроловна — с лыжами да в штанах по деревне! Только и знает, что с парнями вожжаться. Ужо вот вымажут ей ворота!
— Ну это мы еще посмотрим, — огрызнулся Володька. Глянул на мать. Та сидела, опустив руки; натруженные, узловатые, лежали они на коленях неподвижно.
Ничего на этот раз не сказала мать, а когда мельничиха, продолжая плеваться, скрылась за дверью, закрыла лицо передником. На Володьку у нее уже не поднимались руки, — пятнадцатый год скоро парню, вширь пошел раздаваться, вон и голос грубеть начал. И Николай Иваныч вечор заходил — хвалит Володьку.
В другой раз Кормилавна, жена Андрона, разговор про Верочку повела. Дочери ее, Дуняшке, мать Володькина разом две юбки шила да кофту батистовую, с голубыми атласными отворотами и такой же оторочкой по низу. Девка на выданье, вот и готовила ей приданое Кормилавна. Ничего, статная девка, да только далеко ей до Верочки.
— Вот я и толкую тебе, Фроловна, — шептала Кормилавна, — чего бы это матерь-то у них в острог посадили? Не иначе сам и упек. Все им сходит, безбожникам! Да и дочка-то, по всему видать, тоже непутевая. Что ни день — сборище у нее! А моя-то чего удумала! Я, говорит, тоже хочу, чтобы в представлении роли каки-то представлять. Ну, отец-то повел бровью— враз остепенилась. А потом и того не чище: намеднись денег у родителя выпросила, в Константиновку, за двадцать-то верст, одним духом оборотилась. Только смотрю, узелок за божницу сунула. Развернула я ночью, так ноги у меня и подкосились! Не поверишь, родимая, сказать срамота одна. И такое-то — за икону! Купила себе, расподлая, неудобьсказуемое — широкое и с кружевами! Ну, как городские-то барышни носят. Обомлела я, стою с этим самым перед образом- то, а молитвы как есть из ума чисто ветром вымело. Вот я и думаю: не иначе это ее, Веркина, работа! Самому-то уж и словечком не обмолвилась, что ты! А Дуняшку поутру усовестила: «Дура, говорю, ты, как есть дура! А ну, прознают в деревне? Где это видано, чтобы у степенных родителей девка срамоту экую на себя напяливала? Кто тебя, говорю, замуж-то возьмет после этого?»
