Библиотека мировой литературы для детей, том 36 - Джованьоли Рафаэлло (е книги txt) 📗
Сердце Спартака забилось, словно от предчувствия какого- то несчастья; он побежал в апартаменты Валерии и встретил там свою сестру, которая, завидев его, воскликнула:
— Наконец-то! Госпожа ожидает тебя уже больше часа!
Она доложила о нем Валерии и по ее приказу ввела Спартака в конклав.
Валерия, очень бледная, грустная, в темной столе и серой вуали, была особенно прекрасна.
— Спартак!.. Спартак мой!.. — произнесла она, вставая с ложа и сделав несколько шагов к нему. — Любишь ли ты меня? Все ли еще ты любишь меня больше всего на свете?
Спартак, поглощенный иными, мучительными мыслями, которые в последние дни тревожили его, раздираемый борьбой противоречивых чувств, был поражен этим неожиданным вопросом и ответил не сразу.
— Почему, Валерия, ты спрашиваешь меня? Я чем-нибудь огорчил тебя? Дал тебе повод усомниться в моей нежности, в моем благоговении, в моей преданности тебе? Ведь ты заменила мне мать, которой больше нет в живых, мою несчастную жену, погибшую в неволе под плетью надсмотрщика. Ты мне дороже всего в мире. Ты единственная любовь моя; в моем сердце я воздвиг тебе алтарь.
— Ах! — радостно воскликнула Валерия, и глаза ее засияли. — Вот так я всегда мечтала быть любимой. Так долго и тщетно мечтала. И это правда? Спартак, ты любишь меня так, как говоришь? Но всегда ли ты будешь меня любить?
— Да, да! Всегда! — произнес дрожащим от волнения голосом фракиец. Потом, опустившись на колени, он сжал руки Валерии в своих руках и, покрывая их поцелуями, говорил: —Всегда буду поклоняться тебе, моя богиня, если даже… когда даже…
Он больше не мог произнести ни слова и разрыдался.
— Что с тобой? Что случилось? Почему ты плачешь?.. Спартак… скажи мне… скажи мне, — прерывающимся от тревоги голосом повторяла Валерия, всматриваясь в глаза рудиария, и целовала его в лоб, прижимала к своему сердцу.
В эту минуту кто-то тихо постучал в дверь.
— Встань, — шепнула ему Валерия; и, подавив, насколько могла, свое волнение и придав твердость голосу, спросила: —Что тебе, Мирца?
— Пришел Гортензий, он спрашивает тебя, — ответила из-за двери рабыня.
— Уже? — воскликнула Валерия и тут же прибавила: — Пусть он подождет минутку, попроси его подождать немного…
— Хорошо, госпожа…
Валерия прислушалась и, как только затихли шаги Мирцы, торопливо произнесла:
— Вот он уже пришел… поэтому-то я так тревожилась, ожидая тебя… поэтому я и спросила, готов ли ты всем пожертвовать ради меня… Ведь ему… Гортензию… все известно… Он знает, что мы любим друг друга…
— Не может быть!.. Как же?.. Откуда?.. — взволнованно воскликнул Спартак.
— Молчи!.. Я ничего не знаю… Сегодня он обронил только несколько слов об этом… обещал прийти вечером… Спрячься… здесь, в этой комнате, — указала Валерия, приподняв занавес на одной из дверей, — тебя никто не увидит, а ты все услышишь… и тогда ты узнаешь, как любит тебя Валерия.
Спрятав рудиария в соседней комнате, она прибавила шепотом:
— Что бы ни случилось — ни слова, ни движения. Слышишь? Не выдай себя, пока я не позову.
Опустив портьеру, она приложила обе руки к сердцу, как будто хотела заглушить его биение, и села на ложе; минуту спустя, овладев собою, она непринужденно и спокойно, своим обычным голосом позвала рабыню:
— Мирца!
Девушка показалась на пороге.
— Я велела тебе, — обратилась к ней матрона, — передать Гортензию, что я одна в своем конклаве. Ты это исполнила?
— Я все передала, как ты приказала.
— Хорошо, позови его.
Через минуту знаменитый оратор с небритой пятнадцать дней бородой, в серой тунике и темного цвета тоге, нахмурив брови, важно вошел в конклав своей сестры.
— Привет тебе, милый Гортензий, — сказала Валерия.
— Привет тебе, сестра, — ответил Гортензий с явным неудовольствием. И, оборвав свою речь, он надолго погрузился в унылое молчание.
— Садись и не гневайся, дорогой брат, говори со мной искренне и откровенно.
— Меня постигло огромное горе — смерть нашего любимого Суллы, но, видимо, этого было мало: на меня обрушилось еще другое, неожиданное, незаслуженное несчастье — мне пришлось узнать, что дочь моей матери, забыв уважение к себе самой, к роду Мессала, покрыла себя позором, полюбив презренного гладиатора. О Валерия, сестра моя, что ты наделала!..
— Ты порицаешь меня, Гортензий, и слова твои очень обидны. Но прежде чем защищаться, я хочу спросить тебя, ибо имею право это знать: откуда исходит обвинение?
Гортензий поднял голову, потер лоб рукой и отрывисто ответил:
— Из многих мест… Через шесть или семь дней после смерти Суллы Хрисогон передал мне вот это письмо.
Гортензий подал Валерии измятый папирус. Она тотчас развернула его и прочла:
Луцию Корнелию Сулле,
Императору, Диктатору, Счастливому, Любимцу Венеры, дружеский привет.
Теперь вместо обычных слов: «Берегись собаки!»— ты мог бы написать на двери твоего дома: «Берегись змеи!», вернее: «Берегись змей!»— так как не одна, а две змеи устроили себе гнездо под твоей крышей: Валерия и Спартак.
Не поддавайся первому порыву гнева, проследи за ними, и в ночное время, в час пения петухов, ты убедишься в том, что твое имя оскверняют и позорят, издеваются над самым могущественным в мире человеком, внушающим всем страх и трепет.
Да сохранят тебя боги на долгие годы и избавят от подобных несчастий.
Вся кровь хлынула в лицо Валерии при первых же строчках письма; когда же она прочла его до конца, восковая бледность разлилась по ее лицу.
— От кого Хрисогон получил это письмо? — спросила она глухим голосом и стиснула зубы.
— К сожалению, он никак не мог вспомнить, кто ему передал это письмо и от кого оно было. Помнит только, что раб, доставивший письмо, прибыл в Кумы через несколько минут после смерти Суллы. Хрисогон был тогда в таком отчаянии и так взволнован, что, получив письмо, машинально взял его и только через шесть дней прочел. Он решительно не помнит, как и от кого получил письмо.
— Я не стану убеждать тебя, — после минутного молчания спокойно сказала Валерия, — что безыменный донос не доказательство и на основании его ты, Гортензий, брат мой, не можешь обвинять меня, Валерию Мессалу, вдову Суллы…
— Есть еще иное доказательство: Метробий, безутешно горюя о смерти своего друга и считая священным долгом отомстить за поруганную его честь, через десять или двенадцать дней после смерти Луция пришел ко мне и рассказал о твоей любви к Спартаку. Он привел рабыню, которая спрятала Мет- робия в комнате, смежной с твоим конклавом во дворце в Кумах, и там Метробий собственными своими глазами видел, как Спартак входил к тебе поздно ночью…
— Довольно, довольно! — вскрикнула Валерия, меняясь в лице при мысли, что тайна ее любви стала известна такому низкому существу, как Метробий. — Довольно, Гортензий! И так как ты уже высказал свое порицание, то теперь выслушай, буду говорить я.
Она встала, скрестила руки на груди и, глядя сверкающими глазами на брата и гордо подняв голову, сказала:
— Да, я люблю Спартака, ну и что же? Да, люблю, люблю его страстно!.. Ну и что же?
— О великие боги, великие боги! — воскликнул совсем растерявшийся Гортензий и, вскочив, схватился в отчаянии за голову.
— Оставь в покое богов, они тебя не слышат. Лучше выслушай то, что буду говорить я.
— Говори…
— Да, я любила, люблю и буду любить Спартака.
— Валерия, замолчи! — прервал ее Гортензий, гневно глядя на нее.
— Да, люблю, люблю его и буду вечно любить, — настойчиво и вызывающе повторяла Валерия. — И я спрашиваю тебя: что ж из этого?
— Да защитит тебя Юпитер, мне просто страшно за тебя, Валерия, ты совсем обезумела!..
— Нет, я всего лишь женщина, которая решилась нарушить и нарушит ваши деспотические законы, отбросит все ваши бессмысленные предрассудки, сорвет все нестерпимые золотые цепи, в которые вы, победители мира, заковали женщин! Вот чего я хочу и уверяю тебя, брат мой, что стремление к этому вовсе не свидетельствует о потере разума, о помрачении рассудка, а может быть, как раз наоборот: это признак просветления разума. Ах, так, значит, меня обвиняет Метробий, этот мерзкий шут и паяц! Он меня обвиняет! Воистину изумительно! Я не понимаю, как ты, Гортензий, придавая такой вес обвинениям Метробия, не предложишь сенату избрать его цензором нравов. Он был бы цензором, вполне достойным римских нравов. Метробий, охраняющий целомудренных весталок! Волк, сопровождающий ягнят на пастбище! Только этого недостает вашему гнусному Риму, где Сулле, осквернившему город убийствами, воздвигают статуи и храмы и где под сенью Законов двенадцати таблиц ему было дозволено на моих глазах, рядом с моими покоями проводить все ночи в безобразных оргиях. О, законы нашего отечества! Как вы справедливы и как широко можно вас толковать!.. Эти законы мне тоже кое-что разрешали: мне предоставлялось право оставаться беспомощной свидетельницей всего происходящего и даже проливать слезы, но тайком, в подушки вдовьего ложа, и, наконец, право быть отвергнутой в любой день по той единственной причине, что я не дала наследника своему господину и повелителю!
