Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача - Вайнер Аркадий Александрович
– Сейчас кончится совещание. Подожди… – и, взглянув на дожидавшихся в приемной, отвесил мне щедрый ломоть приближенности: – Их разве всех переждешь…
О всесилие аппарата! Тирания канцелярии! Диктатура секретариата…
Как преданно, как влюбленно заглядывали в гнилоглазое лицо этого жопастого урода с толстыми бугристыми ляжками все дожидающиеся – владетели и распорядители тысяч чужих жизней, хозяева необъятных сатрапий, бесконтрольные наместники судьбы!
У каждого из них и потом была какая-то биография: кого-то арестовали, расстреляли, разжаловали, кто-то из них пророс снова в командиры. А вагоновожатый Кочегаров исчез из памяти, испарился, развеялся, как жирный клуб дыма над трубами МОГЭС. Будто не было его никогда.
Но тогда он был. И безраздельно властвовал у кормила вагона, и, наверное, дело свое секретарское хорошо знал, потому что в какой-то момент вдруг проворно вскочил из кресла, будто невидимый для остальных сигнал получил, и распахнул дверь абакумовского кабинета.
И толпой вывалились командиры: замминистра Кобулов, Селивановский, Агальцов, Гоглидзе, начальник политической разведки Фитин, начальник контрразведки Федотов, начальник Четвертого Главного управления Судоплатов, начальник следствия Влодзимирский… Начальники. Тьма начальников. Атаманов. Верховодов. Главарей.
И последним, закрыв за собой дверь, Крутованов.
Видимо, серьезная там шла тусовка: у Крута была закушена губа и еще подрагивал желвак на щеке. Увидел меня, улыбнулся, как оскалился, чуть подмигнул, провел легонько ладонью по своему английскому, струночкой, пробору в светлых, слегка набриолиненных волосах:
– Хорошо, что увидел вас, – бросил он быстро и похлопал меня по спине. Но руки не подал. Он никому никогда не подавал руки. Может быть, свояку только, Георгию Максимильянычу. А нам – нет.
– …Зайдите ко мне через пару дней, у меня есть для вас дело, – сказал он. На «вы». Он говорил «вы» даже арестованным. Наверное, и жене своей говорил «вы» – из уважения к мужу ее сестры, к свояку, значит.
– Слушаюсь! – вытянулся я.
Он откинул голову, осмотрел меня еще раз, будто приценивался, и решительно тряхнул головой: «Да, это для вас дело…»
Он ушел, а у меня противно заныло в животе. Уж конечно, не от угрызений совести. Мне не нравилось, что я им всем сразу понадобился. Это добром не кончится.
А тут Кочегаров подтолкнул меня в плечо:
– Заходи…
И я вошел в зал заседаний министра страхования России.
Рабочий день кончился, и главный страховщик, под крепким газом, сидел в кресле, положив ноги на низкий столик. В руках держал пузатую бутылку «Хейга» и хрустальную рюмку, полную соломенно-желтой влаги.
Посмотрел на меня злым глазом, опрокинул рюмца, долго морщился, пока не сообщил досадливо:
– Виски! Виски! Дерьмо. Паленая пробка. И чего в них, висках этих, хорошего? Одно слово – дурачье! – вся эта иностранщина…
– Да уж чего хорошего – кукурузный самогон! – готовно согласился я.
Абакумов с интересом рассматривал этикетку на черной бутылке, внимательно вглядывался в непонятные буквы, медленно шевелил сухими губами:
– Не…и…д… Неид… Называется «Неид»… – и озабоченно спросил меня: – Как думаешь, Пашка, если б собрать всю выпивку, какую я за всю жизнь слакал, наберется цистерна?
– Железнодорожная или автомобильная? – уточнил я.
– Железнодорожная, – подумав, сказал министр.
– Пульмановская или малая? – всерьез прикидывал я.
– Ну, малая, – махнул рукой Абакумов.
– Малая наберется, – заверил я.
– И я так думаю, – печально помотал головой министр. – И не пить нельзя: жизнь не дозволяет.
– Печень от выпивки сильно огорчается, – заметил я глубокомысленно.
А он захохотал:
– Я, Пашка, до цирроза не доживу. Я умру молодым. Даже обидно умирать с таким хорошим здоровьем…
– Зачем же тогда умирать, товарищ генерал-полковник? Живите на здоровье, нам на радость. Мы же вас все любим…
– Знаю я, как вы меня любите! Шакалы! Меня на всей земле один Иосиф Виссарионович любит! И ценит!.. А на вас – на всех! – положить мне с прибором! И подвесом…
Мне показалось, что он не только пьян – он бодрится, он успокаивает себя.
– Ладно… – сплюнул долгой цевкой на толстый ковер. – Досье принес?
Я молча протянул стопку листов. Абакумов отодвинул их далеко от глаз, долго внимательно читал, иногда хмыкал от удовольствия, хихикал, подмигивал, цыкал пустым зубом, потом повернулся ко мне и обронил лениво:
– А что же ты агентурное дело не принес? Этого… – Он взглянул на лист. – Дыма этого самого?..
– Виктор Семеныч, я же не знал, что вы им заинтересуетесь. А во-вторых, вы своим приказом запретили выносить из кабинетов агентурные дела. Ну и потом… я вот у ваших дверей встретил Крутованова – хороши бы мы были, полюбопытствуй он заглянуть в мою папочку…
– Ну-ну… – вяло, раздумчиво помотал он башкой, не обратив внимания на мое нахальное «хороши бы мы были…». Опустил опухлые веки, спросил безразлично: – А ты нешто знал, что встретишь здесь его?
– Я это всегда допускаю, – заметил я.
– Ну-ну, – снова бормотнул он и – как всегда без нажима, будто случайно вспомнил – сказал: – Сопроводительный рапорт к досье ты почему не написал? Так, мол, и так, сообщаю вам, дорогой шеф, что мною получены следующие данные… А-а?
– Виктор Семеныч, я же ведь стараюсь не за страх, а за совесть – и поручения ваши люблю выполнять вдумчиво…
– Вдумчиво… хм… Ну и чего ж ты удумал, старатель?
– Что пули из говна не льют. Этот материал – пуля. И поднимете вы досье, я полагаю, о-очень высоко. О-очень! Станет Он читать рапорт – кто такой Хваткин? Опер? Подполковник? Гиль, роженец! Дрянь! Куда лезет, поросенок неумытый?! А если подпишет рапорт генерал-лейтенант Мешик – вот это уже совсем другой коленкор!
– Мешик? – переспросил министр, не открывая глаз, и был у него вид дремлющего усталого человека. Но я-то знал, что он не дремлет, и глаза прикрыл потому, что быстро и зло соображает, и никакой он не усталый человек, а затаившийся в насидке кровоядный зверь, готовящийся к прыжку.
– Конечно, Мешик, – заверил я. – Если рапорт подпишет Хваткин, то это не пуля, а бекасиная дробь. А если Мешик – жакан, медвежачий снаряд…
– Почему? – приподнял рисованную бровь Абакумов.
– Потому что если досье идет за моим рапортом, то Мешик – чистый бескорыстный свидетель. Он мне камень отдал, я это подтверждаю в рапорте, и с него взятки гладки… Чего там дальше с алмазом происходило, он знать не знает и знать не желает. А ведь дело-то не так обстоит.
– А как оно обстоит? – буркнул шеф.
– Мешик-то не корейским сиротам голодающим камень отжалел, у него с камешком надежды были связаны – наверняка ведь он у Крута поинтересовался: что там с нашим подарком Хозяину слыхать? А тот, безусловно, ему ответил, что, мол, пока сейчас не время, не место, нет случая, пока повременим. Так что Мешик точно знает, что алмаз к Крутованову прилип…
– И что? – сухо, с недовольной гримасой спросил Абакумов, но я не сомневался, что он уже обо всем этом подумал и меня заставляет декламировать предстоящую комбинацию, дабы проверить на чужой башке свои построения.
– А то, что если Мешика вызовет по моему рапорту Лаврентий Палыч или, упаси бог, Сам, то Мешик обделается со страху и станет от всего по возможности отказываться. А здесь, в вашем-то кабинете, прочитав это досье, он сразу сообразит, что контролируете ситуацию вы, и под вашу диктовку напишет любой рапорт, тогда вы становитесь совсем ни при чем…
– Как это – ни при чем?
– Ну это, мол, не ваша инициатива, а официальное заявление одного из ответственных руководителей МГБ, республиканского министра, генерала, старого чекиста! И ваша прямая обязанность доложить товарищу Сталину о таком чрезвычайном факте. И дорогому Сергею Павловичу – шандец…
Со стороны могло показаться, что Абакумов совсем заснул. Но какой это был сон! Темная, страшная греза наяву, предутренняя сладкая мечта о скорой мести, порог счастья, забрызганный кровью и мозгами смертного врага!
