Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача - Вайнер Аркадий Александрович
Топтунов я не обнаружил и спустился к Мерзону на террасу.
– Ну как, подкормишь маленько, друг Аркадий? – спросил я весело.
– О чем разговор, Павел Егорович! – оживленно приветствовал он меня.
Потом он распоряжался, заказывал, старался выглядеть тоже веселым, но я видел, что, несмотря на графин выпитой водки, Мерзон совершенно трезв.
Только липкая испарина выползала на лоб из-под жестких мелкокурчавых волос, которые Лютостанский называл «парховизмом».
Мерзон догадывался, что, назначив сегодняшнюю встречу, я уготовил ему или скорую смерть, или какое-то туманно-отдаленное спасение.
Я не спешил, со вкусом выпивал, с удовольствием закусывал, пошучивал, между копченой лососиной и грибами спросил:
– О чем пресса сообщает?
– Народы мира празднуют историческую победу: завершение сооружения Волго-Донского канала, – отрапортовал Мерзон.
– Еще чего?
– Король Фарук в Египте отрекся, власть захватил генерал Нагиб…
– Еще?..
– Иран трясет сильно, похоже, Мосаддык совсем шаха выкинет…
– Прекрасно… А чего-нибудь к нам поближе?
Мерзон моргнул тяжелыми складчатыми еврейскими веками, медленно сказал:
– В Чехословакии вскрыт заговор инженеров-угольщиков, которые создали фашистскую сельскохозяйственную партию…
– Да, это очень здорово! Я рад за наших чешских коллег. Ты представляешь, какую они трудную работку провернули – изобличить горняков, руководящих аграрным подпольем?
– Наверное! – горячо согласился Мерзон. – Империализм, как спрут, просовывает щупальца…
Я прервал его:
– Еще что-нибудь на эту тему есть?
– В ГДР осудили террористов, скрывавшихся под вывеской «Общественного следственного комитета свободных юристов».
– А в Польше кого-нибудь поймали?
Растерянный и напуганный Мерзон обреченно вздохнул:
– Бандитов из Армии крайовой и кулаков.
Я принялся за суп, спросив перед этим:
– А вчера что-нибудь этакое было в газете?
– В Румынии арестованы вредители на строительстве канала «Дунай – Черное море».
– Слава богу! – облегченно вздохнул я и посмотрел за реку, вдаль, в лениво темнеющее летнее небо. Там, над Тушинским аэродромом, тренировались, готовились к воздушному параду летчики, неутомимо, в сотый раз выстраивавшие своими ЯКами в голубовато-зеленом предвечерье гигантские буквы: «СЛАВА СТАЛИНУ!»
– А позавчера что-нибудь сообщали? Ты мне расскажи, Аркадий, а то я по занятости не всегда успеваю прессу почитать. Есть у меня такой грешок, – доверительно сообщил я.
– Позавчера в Албании расстреляли убийц, готовивших покушение на товарища Энвера Ходжу…
Тот незначительный хмелек, что был в Мерзоне, окончательно и бесследно улетучился.
Я же, прихлебывая суп, неутомимо продолжал повышать свою политическую грамотность:
– А позапозавчера?..
– В Болгарии разоблачена подпольная организация бывших жандармов, скрывавшихся под видом учителей…
– Молодец, Аркадий! Давай выпьем, я вижу, ты на уровне политического момента, обстановку в мире улавливаешь. Один только еще вопросик у меня к тебе. Если знаешь – скажи. Мне это интересно. Что завтра в газете будет напечатано?
Он раздавленно скривился, старался улыбнуться изо всех сил, но получилась у него только затравленная уродливая гримаса.
– Откуда ж мне знать, Павел Егорович, что завтра в газете напечатают? Прочтем и узнаем.
– Не знаешь? – Я огорченно развел руками. – Это плохо. Тогда я тебе скажу. Завтра будет напечатано, что наша славная боевая Контора закончила следствие по делу о крупном заговоре еврейских изменников, отщепенцев и сионистов, нагло выдававших себя за советских писателей и поэтов!
Мерзон молчал. Самолеты за рекой взмыли в синий зенит, рассыпались и снова потекли к алой полоске горизонта, четко печатая по своду мира: «СЛАВА СТАЛИНУ!»
– Ну, давай выпьем, Аркадий! – Чокнулся с ним, и он сглотнул водку, как слезу. – …А может, и не напечатают. Как там решат – в инстанциях. Но через несколько дней, сообщат в газетах или не сообщат – поскольку это не влияет, – их всех расстреляют: Маркиша, Фефера, Квитко, Бергельсона, Гофштейна и всю остальную вашу литературную синагогу. Как ты это понимаешь?
Он давился гландами, язык кляпом закупорил гортань, он сопел тяжелым носом, потом хрипло бормотнул:
– Товарищ Сталин указал, что по мере успехов социализма классовая борьба усиливается…
– Вот именно! – воздел я указующий перст. – А какой следующий этап классовой борьбы наступит? А? Поведай мне свои соображения, друг Аркадий!
Впервые за весь вечер он посмотрел мне прямо в глаза и тихо сказал:
– Мы.
Я захохотал и помахал у него перед носом пальчиком:
– Ошибаешься. Для вашего брата, сотрудников еврейской национальности, много чести – отдельный этап вам выделять! Все будет решено в рабочем порядке. А вот действительно следующий этап – это всенародное дело врачей-убийц, врачей-отравителей, изуверов, чудовищ, извергов, покусившихся на него… – И показал ему на строй самолетов, будто плавившихся в кровавой полосе догорающей зари.
– Зачем вы мне все это говорите? – спросил Мерзон с мукой через закушенную губу.
– Затем, что наш верный товарищ и боевой соратник майор Лютостанский утверждает, будто есть евреи и есть жиды. С жидами, он считает, вопрос простой. А евреев он предлагает оставить, но они должны доказать свою верность нашему общему делу. И его точку зрения поддержало руководство.
– Как же нам еще-то доказать свою верность? – устало усмехнулся Мерзон.
– Высокой клятвой крови…
Он смотрел на меня широко открытыми непонимающими глазами, и от этого его пронзительное лицо носатого прохиндея выглядело глуповатым.
– Начальство согласилось с предложением Лютостанского, чтобы твоих земляков, так называемых писателей, расстреливал не конвойный взвод, а сводный отряд добровольцев, которые хотят доказать свою верность. Это и есть настоящая клятва крови.
С Мерзоном произошла странная штука, которой я никогда раньше не видел. Он стал потеть. Струйки пота текли из-под «парховизма» по лбу, по вислому мясистому носу, по щекам. Они стекали на воротник его светлого коверкотового пиджака, и ткань чернела и набухала от этой секреторной влаги так, будто я поливал его из кувшина.
Тик свел глаз, и трясся старушечий рот. Тяжелые капли срывались с носа, с подбородка и четко щелкали о газетный лист.
О непостижимость исполнительского дара игры на человечьих нервах! Ощущение натянутости струн, властный удар смычка угрозы и заманивающее пиццикато надежды! Неведомые миру Хейфецы и Ойстрахи, сыгравшие незабываемые и навсегда забытые драматические сочинения на лопнувших струнах исчезнувших навсегда инструментов…
Музыка сфер. Беззвучная гармония страха и нелепой веры.
Веры в ни во что.
И интуиция маэстро-виртуоза подсказала мне, что именно здесь, на этом месте импровизируемой мной композиции, должны быть – вслед за оглушительным аккордом сердечных литавр – смена темпа, падение тока, поворот темы.
– Ты понимаешь, что Лютостанский – это твоя погибель? Он твой ангел смерти. Ты это усекаешь?
Мерзон пожал плечами. Я вел соло – его партия не требовала ответа. Да и не мог он мне ничего ответить, и в ответе его я не нуждался – мы оба были профессионалами.
– Вижу я, Мерзон, что не нравится тебе клятва крови. Вижу. Не хочешь ты стрелять своих евреев-сочинителей. Не хочешь доказывать верность. Не хочешь…
Он молчал. Молчал и обильно, устрашающе потел, обливался ручьями липкого пота. А может, из него так душа вон выходила. Или, наоборот, он с духом собирался.
Я спросил:
– Твой пушкарь, этот хулиган политический, как его там…
– Шнейдеров.
– Во-во, Шнейдеров! Он из Ленинграда в Москву перебрался?
– Так точно! – недоумевающе воззрился на меня Мерзон.
– Сегодня ночью выедешь «Красной стрелой» в Ленинград и займешься всерьез…
– Шнейдеровым?
– Лютостанским.
– Ке-ем? – цепенеющими губами шепнул Мерзон.
