American’eц (Жизнь и удивительные приключения авантюриста графа Фёдора Ивановича Толстого) - Миропольский Дмитрий
С образков на переборке за Фёдором Ивановичем наблюдали Спиридон и Пашенька. Под их взглядами граф решил не доставлять радости Резанову, сдавшись на его милость. Место Американца — в Америке, и если суждено ему погибнуть, то смерть он встретит в бою с оружием в руках, а не заеденный вшами на нарах Верхнекамчатского острога!
Пока Фёдор Иванович размышлял, моряки готовились к расставанию, чтобы уже не встречаться до самого возвращения в Петербург. С «Надежды» на «Неву» перегружали товары Американской Компании, которые надо было доставить поселенцам как можно скорее.
Крузенштерн обмолвился про войну не для красного словца: на российские поселения в Америке то и дело обрушивались индейцы — команде «Невы» наверняка предстояло участвовать в сражениях. Для усиления огневой мощи Лисянскому были переданы несколько пушек, снятых с «Надежды». В этих обстоятельствах артиллерийские навыки гвардии поручика Толстого в самом деле пригодились бы не меньше мастерства удалого рубаки.
К ночи Фёдор Иванович вызвал на приватный разговор лейтенанта Ратманова.
— Я перехожу на «Неву», и вполне возможно, что мы больше никогда не увидимся, — сказал он. — Прошу вас не держать на меня зла за прошлое. Вы сразу видели в Резанове угрозу нашему походу и посольству, я же по наивности полагал его человеком достойным. Никому другому теперь не могу я рассказать того, что стало мне известно…
Граф поведал лейтенанту о подслушанном разговоре камергера с британцем, об истинной природе своей мнимой болезни и причинах, по которым хотел убить Резанова. Теперь надо было приглядывать за Николаем Петровичем так же, как сам он следил за своими спутниками. Фёдор Иванович полагал, что со временем перечень поступков Резанова красноречивее любых слов откроет его истинное лицо.
— Обещаю вашему сиятельству с него глаз не спускать, — сказал потрясённый Ратманов. — И также прошу принять мои самые искренние извинения.
Мужчины расстались друзьями, а на следующий день Фёдора Ивановича со всем скарбом увезли с «Надежды». Он занял место в шлюпке, и когда гребцы стали дружно работать вёслами, старшина-офицер протянул ему сложенный лист бумаги со словами:
— Его превосходительство велели передать, как отойдём.
Вряд ли Резанов желал в точности соблюсти своё обещание — не разговаривать ни с кем из офицеров и общаться только в письмах. Скорее, он избегнул встречи с Фёдором Ивановичем, убоясь его гнева. Каллиграфическим почерком чиновника, который провёл всю жизнь в канцеляриях, камергер вывел на листе несколько фраз. Пока граф читал, в ушах его раздавался холодный неторопливый голос Николая Петровича:
— Спешу донести до сведения вашего сиятельства, что во время стоянки в Англии мною получено донесение относительно судьбы небезызвестной вам особы египтянского племени. Будучи оставленной на произвол судьбы, она сделалась безутешна и вскорости умерла нехорошею смертью. Смею надеяться, сия скорбная весть не омрачит вашего дальнейшего благополучия…
По утренней овагигской жаре Фёдора Ивановича словно ледяной волной окатило. Пашеньки больше нет, а Резанов почти год знал об этом — и молчал, и приберёг подлый удар на прощание?!
Граф поднялся, отшвырнув скомканное письмо в воду. Шлюпку с «Надеждой» разделяли уже больше полусотни саженей, но на юте был хорошо виден камергер, который наблюдал за отплывающими в зрительную трубу и наверняка интересовался судьбой своего послания. Фёдор Иванович встал так, как становятся дуэлянты, — правым плечом вперёд, левая рука за спиной, правая согнута и прижата локтем к боку, кулак у плеча, указательный и средний пальцы выпрямлены и обращены вверх, словно ствол пистолета. Граф медленно разогнул правую руку: теперь пальцы смотрели точно в Резанова.
Матросы продолжали взмахивать вёслами. Шлюпка уходила всё дальше; на колыхавшейся изумрудной воде между нею и кораблём белел брошенный лист с расплывшимися чернильными строками, а Фёдор Иванович так и стоял, держа камергера на прицеле.
Глава II
Два лекарства от душевной раны сыскались для Фёдора Ивановича на новом корабле: водка и беседы с иеромонахом Гедеоном. Тем более батюшка сам был дружен со спиртным — он пил во весь путь, а перерывы делал по мере возможности лишь во время строгих постов, но и тогда приговаривал:
— Господь милостивый допускает послабление всем плавающим, путешествующим, недугующим и страждущим чадам. Тяготы дорожные облегчать надобно, а не утеснять себя сверх меры. Мясо вкушать постом никак нельзя, водочка же силу даёт, сколько душе требуется для подвига, когда тело расслабевает.
На телесную слабость Фёдор Иванович не жаловался. Недугами, по собственному убеждению, тоже не страдал, но прочие логические построения отца Гедеона ему вполне подходили. Забот на корабле у графа было ещё меньше, чем у священника: minimum minimorum, по-латински приговаривал Гедеон. Зато время на разговоры за чарочкой находилось всегда. Каждый из них радовался новому собеседнику, который не слышал ещё всего сказанного-пересказанного за минувший год в тесной компании.
Граф душу открывать не торопился, больше пил и слушал. Зато Гедеон, в миру Гавриил Федотов, после первой же рюмки поведал графу, что на судне оказался не по своей воле. Резанов через графа Румянцева хлопотал об отправлении в поход префекта Александро-Невской духовной академии Евгения Болховитинова. Однако тот метил на место митрополита Киевского и вовсе не желал испытаний тяготами кругосветного похода. Бремя духовного служения отец Евгений предпочитал нести в уюте и покое на твёрдой земле.
«Николай Петрович, будучи мне коротко знаком, звал меня в экспедицию, — рассказывал Болховитинов. — Но пусть уж он один Куком будет. Не завидны мне все его азиатские почести. Он даже государю докладывал обо мне. Но спасибо, граф Румянцев отклонил сие внимание на бедную мою голову. Бог с ними со всеми, я лучше в России поживу».
При помощи того же Румянцева охочий до комфорта префект сумел избегнуть участия в экспедиции, а вместо себя предложил Гедеона, соборного иеромонаха Александро-Невской лавры. Резанов прислушался к рекомендации: мол, отец Гедеон — человек образованный, преподаёт математику, риторику и французский язык, а значит, и на новом месте договориться сможет.
Поначалу Фёдора Ивановича раздражало, что иеромонах слишком часто и благоговейно поминал Резанова. Камергер представал в его рассказах государственным мужем столь заботливым и прозорливым, что у графа скулы сводило. В один из дней он и вовсе осерчал, посреди разговора бросил Гедеона пить в одиночестве, а сам уселся с трубкой на шкафуте. Бедный священник от расстройства выкушал больше обыкновенного и напился до положения риз — подобно библейскому Ною, который во хмелю снял с себя одежды. Впрочем, у отца Гедеона до раздевания не дошло. Выйдя на палубу, иеромонах нетвёрдою походкой приблизился к Фёдору Ивановичу, попробовал что-то сказать, но исторг из уст лишь нечленораздельное мычание, а после вдруг улёгся подле графа прямо на палубных досках и сладко захрапел.
Фёдору Ивановичу от безделья и былой сердитости вздумалось проучить пьяницу. Под взглядами любопытных матросов он вылил изрядную лужу растопленного сургуча на бороду спящего Гедеона; припечатал её к палубе новеньким серебряным рублём, оставив оттиск — двуглавого орла, и стал ждать. Торопиться было некуда, одна трубка сменяла другую…
Наконец, Гедеон чуток проспался — и был удивлён, что встать не может: борода накрепко прилипла к доскам. Он было хотел сломать сургуч, но Фёдор Иванович его удержал:
— Никак нельзя, ваше преподобие. Печать, изволите заметить, не простая, а гербовая!
— Ваше сиятельство, голубчик, — жалобно простонал похмельный Гедеон, — срам-то какой… Как же быть-то?
Вместо ответа граф продемонстрировал бритву, которую держал наготове. Бедный Гедеон дёрнулся ещё раз-другой, попричитал — и смирился с участью. Он зажмурил глаза, а Фёдор Иванович с удовольствием обкорнал бедолаге бороду по самый подбородок.
