Набат. Книга вторая. Агатовый перстень - Шевердин Михаил Иванович (версия книг txt) 📗
Доктор возмутился. Но Коровин заговорил о том, что умные люди не пропадают, только дураки пухнут с голоду. И он предложил доктору ехать в Хиву и провернуть, он так и сказал «провернуть», операцию с чаем, Откуда-то и куда-то надо перебросить десять тысяч фунтов чаю и можно много заработать. Называл фамилию Тараненко — председателя Самаркандского Облпродкома. Доктор не помнит, что было дальше. Кажется, он кричал, кричал Коровин, плакала, сердито визжала женщина. Он, доктор, вопил что-то про спекуляцию, про Чека, про бессердечных бюрократов... Он опомнился, уже шагая по улице, от того, что жидкая холодная грязь хлюпала в рваных ботинках, и дождь, смешанный со снегом, холодил ему воспаленное лицо. Он шел к себе з сырую холостяцкую квартиру и клялся вывести Коровина на чистую воду. Но он так никуда и не пошёл. Благими намерениями ад вымощен. Он слышал потом, что в Наркомпроде открылась целая панама со спекуляцией чаем, мануфактурой, кожей. Мелькнула фамилия Коровин и исчезла. В конце 1919-го года Петр Иванович опять столкнулся с Коровиным. Но встреча оказалась мимолётной. Куда-то ехал доктор в Ферганскую долину с назначением военным врачом. На станции Урсатьевской он бежал по платформе с жестяным чайником добывать кипятку и лицом к лицу столкнулся со всё таким же сытым, гладким Коровиным. На этот раз Пётр Ирикеевич прикрыл лысеющую голову золотошвейной бухарской тюбетейкой, из-под которой бахромкой вылезали подстриженные под скобку волосы. Толстовка из плотной саржи, диагоналевые брюки, сандалии, тяжёлый портфель дополняли облик Коровина. Буравя своими глазками фигуру доктора, он воскликнул: «А, бессребреник, идеалист, привет!» «А ты преуспеваешь!» — заметил доктор. «А ты, я вижу, хоть и доктор, а так и не можешь штанами приличными разжиться. Верно, ты всё ещё своих пролетариев да туземцев лечишь. А мы, брат, ничего... не голодаем. Цыплёнки тоже хотят жить. Адью!» И, явно не желая продолжать разговор, он юркнул в вокзальную разношерстную толпу. И снова слышал доктор о какой-то громкой спекулятивной истории а Фергане, о тысячах пудов разбазаренных товаров, с преступлениях, о саботаже. И снова промелькнула фамилия Коровина, но уже с приставкой: «контрреволюционер, шкурник...»
И вот теперь: Коровин в халате узбека, Коровин-Амирджанов, служба в Красной Армии, в Особом отделе, а потом в Самарканском Военкоме. Что за наваждение?
Доктор решил сейчас же поговорить с Файзи.
— Спасибо, — сказал Файзи, — выслушав рассказ Петра Ивановича, — я давно на него смотрю, что он за человек. Завтра утром посоветуемся. Мандат его ещё раз посмотрим, а его поспрашиваем...
Они ехали всю ночь. И всю ночь во тьме в отряде появлялись тёмными призраками новые и новые всадники. С ними вполголоса говорил неутомимый Файзи.
И отряд Файзи рос и рос. Росла лавина народного гнева...
На рассвете доктор оглянулся. Он не поверил своим глазам.
Отряд, переваливший только вчера Гиссарский хребет, разросся, стал мно-гочисленнее, могучее.
Когда впереди послышалась стрельба, отряд выехал на сопку. Позади него на востоке пылало небо. Фигуры всадников четко вырисовывались в пламени восходящего солнца.
Треснули степь и горы. Затрещал пулемет...
Ни Файзи, ни Юнус, ни доктор ещё не знали, что они присутствуют при последнем акте драмы, разыгравшейся накануне в долине Тупаланг-Дарьи.
Порыв басмаческой конницы угас столь же быстро, как и вспыхнул.
Недавний разгром в Ущелье Смерти у всех жил в памяти. К полудню в полной растерянности Энвербей убедился, что вся его армия не двигается вперёд. Он сорвал голос, отдавая приказания, но бесполезно. Он устал и еле держался в седле.
Пришлось искать тенистое местечко, чтобы отдохнуть. Больше всего беспокоило Энвербея полное отсутствие сведений о том, что делается впереди. Связисты куда-то исчезлили. «Где-нибудь спят! Что делать? Что делать?»
Заметив издали зелёное знамя главнокомандующего, подъехал Сами-паша. Он весь был потный, пыльный, обтрёпанный. Почерневшие от пота бока его коня бурно вздымались.
Сами-паша смахнул со лба бисеринки пота, вытер лицо тыльной стороной ладони и недовольно нахмурился. Ему явно не нравился вид штаба Энвербея. Курбаши сидели понурившиеся, притихшие.
— А где господин Ибрагимбек?
Энвербей встрепенулся и поискал глазами. Ибрагимбек среди курбашей отсутствовал. Все зашевелились, но как-то лениво, неохотно.
Тогда Энвербей рассыпался в жалобах:
— Уехал, скрылся. Что мне с ними делать? Они все разбегаются.
Говорил он вполголоса, чтобы курбаши не слышали.
Короткий военный совет убедил Энвербея, что надо отступить, вернуться на водный рубеж Тупаланг-Дарьи и там задержать части Красной Армии.
Поразительно, с какой охотой воины ислама кинулись исполнять приказ. Усталость, уныние как рукой сняло. И кони оказались бодрыми и свежими. Всё поскакало, побежало вспять.
И бег стал так неудержим, что многие отряды с ходу перешли Тупаланг-Дарью и оказались за ночь далеко за Сары-Ассией. Большая группа басмачей и наскочила к утру на отряд Файзи, но не приняла боя. Потом стало известно, что это были пять сотен дарвазцев Ишана Султана. Под пулями бойцов коммунистического отряда они свернули с Дюшамбинского тракта и, не останавливаясь, весь день пробирались через камыши и заросли чангала реки Сурхана.
«Ночь ужаса», — так назвали ночь с 29 на 30 июня жители Гиссарской долины. По дорогам скакали всадники, то там, то здесь слышалась стрельба, набатным грохотом гудели барабаны. Где-то высоко в ночном небе причудливыми узорами горели цепочкой огни на склонах Чёрной горы, точно перекликаясь с тревожными кострами в густом мраке долины. Воины ислама шныряли по кишлакам. Пронзительно плакали детишки, кричали женщины. И снова, и снова разряжались дробью выстрелы. По приказу Энвербея из кишлаков выгоняли дехкан.
«Идут красные дьяволы! Всех зверски убивают. Большевики не щадят даже младенцев. Бегите!»
Многие верили и бежали сами добровольно. Многие не верили. Таких гна-ли плетками, прикладами, сопротивляющихся пристреливали на месте. Хватали и увозили девушек, женщин. Жгли скирды хлеба нового урожая. Угоняли скот.
Курбаши Касымбек ворвался под утро в спящий кишлак Курусай. Лошади пристали. Басмачи подняли со сна дехкан и потребовали хлеба, мяса, сена. Дехкане заупрямились, не давали. Послышались вопли, ругань. Кто-то полез в драку. Кто это был — не знали. Говорили потом, что запретил кормить басмачей старейшина Шакир Сами. Кишлак стоял в низине, густой предутренний туман полз по улочкам, и в тёмном мареве ничего нельзя было разобрать.
«Бей!» — вопил кто-то. Захлопали выстрелы. Касымбек и его приближенные вскочили на коней и, прокладывая саблями дорогу в толпе, вырвались в степь, на простор. Вслед им из селения неслись вопли, стрельба, плач женщин, ржание коней, визг, от которого даже у видавших виды басмачей продирал по коже мороз.
Мимо Касымбека в предрассветном сумраке скакали его люди с мешками, хурджунами.
Из сумрака выскочили несколько всадников. Они волокли на аркане спотыкавшуюся, ежеминутно падавшую женщину.
— Э, джигиты,— окликнул их Касымбек,— кого вы тащите?!
— Увы, господин, — завопил один из басмачей, — горе нам, господин Касымбек, вот проклятая смутьянка. Стерва ударила ножом вашего брата юзбаши Камила. Он её хотел на седло к себе посадить, а она его ножом, все кишки выпустила. Камил, брат ваш, помирает. Вон везут его на коне...
Подвели коня, на котором грузным кулем повис лихой юзбаши, силач Камил.
— О аллах всевышний, что с тобой, брат мой?
Касымбек соскочил с коня и подбежал к Камилу, но тот не отвечал. Из груди его вырывались хлюпающие хрипы и стоны.
— Помирает! — послышался голос. — Всё брюхо ему располосовала баба. Хотели ведьму там кончить, да решили... привести к вам, господин Касымбек.
Женщина лежала комком тряпья на земле. Яростно сопя, Касымбек изо всей силы ударил её камчой. Женщина вскочила.
