Набат. Книга вторая. Агатовый перстень - Шевердин Михаил Иванович (версия книг txt) 📗
Особенно понравилось Петру Ивановичу спокойствие, с каким Юнус поставил на место Амирджанова. Военком в крайнем раздражении ушёл. Даже на спине его можно было прочесть, что он оскорблён, обижен, разозлён.
С возвышения открывался широкий вид на площадь перед мечетью, украшенную громадным чинаром. Однако большая дорога была закрыта вереницей хижин. Только между двумя из них оставался неширокий проход.
Сидевший лицом к этим домам, Алаярбек Даниарбек вдруг странно как-то крякнул, вскочил и бегом бросился в проход. Файзи, Юнус и доктор удивленно смотрели ему вслед.
Почти тотчас послышался за углом шум перебранки, и между домами по-явился Алаярбек Даниарбек. Он вёл под уздцы лошадь, на которой сидел энергично бранившийся Амирджанов.
— Ты сумасшедший! Как смеешь ты! — кричал он.
— В чём дело? — резко спросил Файзи.
— Товарищ Файзи, прикажи ему слезть с коня и не ругаться. Ядовитая роса выступает на его языке.
Выяснилось, что Алаярбек Даниарбек заметил, как в проход между хижинами проехал верхом Амирджанов.
— Зачем он поехал один? Куда он поехал? — сердито ворчал Алаярбек Даниарбек. — Зачем поехал?
— Да уймите его, дурака! Болтуна только плеть заставит замолчать, — протестовал Амирджанов,
— Вы зачем выехали, Амирджанов? Ведь я приказал никому не отлучаться из кишлака, — сказал Файзи.
— К тому же дело идёт к вечеру, — заметил доктор, — вас быстро взяли бы на мушку.
— Во-первых, я не ваш подчиненный, — Амирджанов показал на Файзи, — а во-вторых, что же, я и коня попоить не имею права?
— И для этого взял оба своих хурджуна? — точно невзначай бросил Алаярбек Даниарбек.
— Что ж, по-твоему, я хотел сбежать? — рассвирепел Амирджанов и тут же осёкся, поняв, что сказал глупость. Передохнув, он продолжал совсем другим тоном: — Вы не смеете!.. Он не смеет! — Амирджанов накинулся на Алаярбека Даниарбека. — Я член партии, а ты беспартийный, я военком... Да как ты посмел меня тронуть, я тебя...
— Э, какой умный! Сколько доводов, сколько оправданий. Только плохой ты хитрец, Амирджанов. Сто кувшинов хитрости ты слепил и все без ручки. Вот подожди, дорогой, наступит час — и тебя похоронят, и провожатые уйдут с кладбища, и к тебе явятся два ангела, и тебя допросят в могиле, выяснят твои мысли...
— Не смей — взвизгнул Амирджанов, и его обрюзглые щеки затряслись, точно студень. Он прыгал на своих коротких ножках, напирая большим животом на Алаярбека Даниарбека, но тот ничуть не намеревался уступить.
— А почему ты, господин хороший, воскликнул, увидев меня: «Я сгорел», а?
— Тише, тише, — заволновался Файзи, — не надо, товарищи. Сейчас ссора для нас хуже чумы. Кругом враги! А вас, товарищ Амирджанов, я прошу не отлучаться в одиночку. Опасно!
Но Амирджанов никак не мог успокоиться. Только подоспевший ужин прекратил спор.
После ужина с горной лошадкой на поводу пришёл горец. В руках он держал старенькую берданку.
Горец сказал Файзи: — Я хоть незрелый человек, но я понял — басмачи за баев. А баи жрут жирно и сладко. Но разве живущие на берегу, реки печалятся о тех, кто умирает от жажды в пустыне?.. Я мирный человек, я не держал в руке ружье. Но отец меня взрастил мужчиной. У нас в горах говорят так: «Воспитанный матерью шьет штаны да рубахи, воспитанный отцом острит стрелы». Дайте мне настоящее ружьё. Возьми меня, командир, я пойду с тобой. Довольно нам, батракам, плакать кровью.
Файзи взволнованно обнял горца и, обратившись к доктору, проговорил прерывающимся голосом:
— Я ошибся. Вы видите! Чем юнее, тем мудрее!
— Э, одна капля с неба, ещё не дождь, — высказал сентенцию Алаярбек Даниарбек.
— Один это не ноль! — гордо восклийнул Файзи. — Оказывается, и корку сломать можно.
Слова Файзи, страстные, идущие от сердца, растопили корку не у одного только этого горца.
Ко времени выступления следующим утром отряд Файзи увеличился на шесть крепких, здоровых бойцов, готовых бить всех притеснителей и угнетателей.
— Ты видел лавину в горах? — сказал Файзи Алайрбеку Даниарбеку. — Один камешек, маленький камешек, шевельнулся, сдвинулся, покатился. Он толкнул другой камешек, тот — третий. И смотришь — уже катятся десятки камней, а там сто, тысяча. Так одно слово сердца сдвинуло другое сердце, а то — третье. И вот уже тысячи сердец лавиной огня устремляются вдаль, и уже сердца таджикского народа пылают и огненной лавиной сметают со своего пути всех врагов...
Алаярбек Даниарбек пожал плечами и, о чудо, промолчал. Он был занят, он не спускал глаз с ехавшего впереди Амирджанова, и в его глазах не осталось ничего, от добродушного лукавства. Они горели ничем не прикрытой злостью, способной спалить, сжечь.
Они проехали немного, как вдруг Пётр Иванович обратил внимание на странные знаки, которые ему дедал Алаярбек Даниарбек. Невольно доктор сдержал своего Серого и отстал.
— Пётр Иванович, — сказал тихонько Алаярбек Даниарбек, — а я его знаю. Я его видел на Регистане... в Самарканде. Только он тогда не, был узбеком... Он был русский...
— Что-о-о?!
Ничем не подкрепленное утверждение Алаярбека Даниарбека сразу же открыло глаза доктору.
Да, Амирджанов ничем абсолютно не был похож на узбека или таждика. Судя по наружности — он русский. Из тех русских, которые не блещут внеш-ностью, у которых борода растёт не на подбородке, а торчит мочалками на шее.
Потрясённый открытием, доктор даже остановил коня, и, воспользовавшись тем, что Амирджанов поровнялся с ним, стал внимательно разглядывать его.
Случай помог ему. Утреннее солнце стояло ещё очень низко, и косые лучи освещали Амирджанова сбоку. Лоб, нос, губы вырисовывались чётким силуэтом. Свет проникал сквозь бороду, и подбородок, слабый, безвольный, стал виден резко и ясно.
Как меняет борода наружность человека!
— Коровин! Петька! — воскликнул невольно доктор.
Амирджанов резко вздрогнул и обернулся. Лучи били теперь прямо в глаза доктора, и он не видел, как испуганно перекосились черты человека, называвшего себя Амирджановым.
— Тише! — сказал Коровин-Амирджанов, и его глаза забегали, — зачем кричать так громко? И что вам пользы, если вы будете кричать?!
— Но почему вы Амирджанов?
— Милейший тёзка, дорогуша, — Амирджанов уже успокоился, и в тоне его зазвучали даже покровительственные нотки, — не всё ли равно, кто я: Амирджанов ли, Коровин ли, Иванов ли, Ишмат, Ташмат? В наше революционное время фамилия ничто, пустяк, фикция. Каждый может менять фамилию и имя, если ему заблагорассудится.
— Но...
— Давайте, дорогуша, условимся. Сейчас я Амиржанов по ряду серьёзных государственных соображений, Амирджанов! Никаких Коровиных. Никому ни слова. Секретнейшее поручение... Граница... Тс... Хочу вас предупредить, в ваших же интересах не раскрывайте моего инкогнито... Всё...
Он отстал, так как тропинка сузилась. Но доктор никак не мог прийти в себя от изумления.
...Ташкент. 1918-й год. Туркестан отрезан от России. Голод. Продуктовые карточки. Зелёный горький овсяный хлеб. Тёмные улицы. Холод. Разруха. Стоят железные дороги. Паровозы отапливают сушёной рыбой. Вереница голодных на улицах. Каждую ночь подбирают в Кауфманском сквере и у вокзала трупы замёрзших, умерших с голода. У рабочих, служащих ввалившиеся щёки, усталые глаза. По Пушкинской улице идёт невысокий цветущий человек, с красным от сытости и мороза лицом. На этом человеке добротный изящный романовский полушубок, офицерская папаха. На ногах американские ботинки, в руках изящный стек... Вся внешность свидетельствует о сытости, благополучии человека. Доктор знает этого преуспевающего гражданина. Когда-то они учились вместе. Тогда он был Петькой, но теперь... Позвольте представиться — председатель продовольственной управы Коровин Пётр Ирикеевич — член партии социалистов-революционеров левых. Наша задача — борьба с голодом, разрухой... Разговор переносится в комфортабельную квартиру. Отлично, даже богато сервированный стол. Вкусный обед. Обильные, хорошо приготовленные блюда. Украинский борщ, свиные отбивные, рыба, заливное. Лилейные, пикантные, обнажённые ручки молоденькой хозяйки. Приятное тепло в кожаном кресле и лампы с оранжевым абажуром. Дружеская беседа об университетских днях, о Санкт-Петербурге, о студенческих сходках. На улицах Ташкента тьма, оледенелый булыжник, бесконечные очереди за хлебом, стрельба, голод, нищета. А здесь, в квартире Коровина, — уют, сытость. Горячий ток растекается по жилам. Ах да коньяк. Потом... спор, крик. Из-за чего? Началось с российского прекраснодумия, с альтруизма. Поглаживая полную спину, нежившейся у него на коленях хозяйки, Коровин снисходительно прошёлся насчёт доктора. Сказал что-то вро-де: «Эх, простая ты душа. И чего голодом сидишь, надрываешься в своём Наркомздраве. Ради чего? Медицина для пролетария — звук пустой!» Доктор возражал, приводил ужасные цифры смертности детей в Туркестане-коло-нии, говорил о высоких идеалах. «Вот твои идеалы, — посмеивался Коровин, — драные на тебе ботинки, в прорехи тело голое видно, скулы обтянуло кожей! А у меня смотри — никаких идеалов, квартира, обед, девочка... не правда ли?» « Bien appetissant!... (* Очень аппетитна!). Всё брось, дорогой тезка. Иди к нам. Я тебя устрою». — «К вам? К кому?» «Скажу потом, а твоя медицина, твои сопливые детки пролетариев, их жалеть не нужно!»
