Набат. Книга вторая. Агатовый перстень - Шевердин Михаил Иванович (версия книг txt) 📗

—  А раненые? — проговорил доктор. — Мы не можем бросить их здесь.

—  Мы воины, мы отряд. У нас задание. Мы не мо­жем задерживаться. Мы скажем в ближайшем кишлаке. Пусть похоронят убитых. Пусть лечат раненых.

—  И всё же я их перевяжу, — сказал доктор.

—  Не понимаю, — громко ворчал Амирджанов, когда они уже ехали по дороге, — они басмачи, их надо расстре­ливать. Нам не поздоровится. На нас обрушатся тысячи пуль.

—  Они басмачи, — значительно и громко говорил Файзи, — но кто они? Они дехкане и пастухи. Обманутые. Зачарованные речами Энвера. Мы пришли сюда не толь­ко сражаться, убивать. Мы пришли искать пути совет­ской власти к сердцам людей. А когда мы найдем здесь друзей, нам не страшны пули.

Говорил он тихо, речь его прерывалась приступами кашля. Но все слышали слова своего командира.

Стреляли бойцы коммунистического отряда мало. Но выстрелы далеко разнеслись кругом.

— Красные в долине!

Его светлость, господин бек гиссарский, возвращён­ный Энвером в свой город, не медля ни минуты покинул свой дворец и выехал в неизвестном направлении. Около тысячи басмачей сели на коней и бежали из Дюшамбе в сторону Янги-Базара. Хаким каратагский приказал со­чинить письмо командующему Красной Армии с предло­жением мира и отказом от сопротивления. Он не знал, кому адресовать письмо, и потому только оно осталось неотправленным. На всякий случай бек бросил в зиндан энверовского эмиссара, турецкого офицера, и приказал завалить на подступах к городу все дороги камнями и брёвнами, дабы закрыть в случае отступления армии ислама  дорогу   в город. Снопы колючки и хвороста подложили под единственным мостом    через Каратаг-Дарью и развели рядом костёр, чтобы огонь иметь под рукой.

Весть о появлении в тылу отряда Файзи, как не скры­вал её Энвербей, настигла войско ислама уже на другой стороне Тупалант-Дарьи и, точно громом, поразила бас­мачей. Они ещё скакали на запад, окрылённые лег­костью переправы и отсутствием отпора со сторны Крас­ной Армии. Они даже верили или хотели верить в торжественные заявления Энвербея, что большевики бегут без оглядки. Но слухи один невероятнее другого переда­вались от одного на всем скаку другому. Всё чаще огля­дывались воины ислама назад, и в мареве пыли, в тучах застлавших вершины Гиссарских гор им мерещились крылатые кони с остроголовыми всадниками; трескотня пулеметов, возгласы «Ура!». Всё медленнее становилось движение конных масс, всё чаще воины ислама останав­ливались, чтобы подтянуть подпругу, попоить коней. Хотелось Энвербею думать, что кони пристали, что они нуждаются в передышке, но и он уже чувствовал всё растущее беспокойство и тем не менее не давал никому опомниться, задумываться и гнал, гнал вперёд...

А виновники слухов спали под чинарами садов ма­ленького селения, что прилепилось к крутому склону Чёрной горы, у подножья которой раскинулся древний го­род Каратаг. Отдых, отдых, — решил Файзи. Он и по­нятия не имел о панике, которая поднялась среди энверских орд. Знай он об этом, несомненно, отряд бросился бы в самую гущу сражения.

Только Юнус с несколькими более крепкими бойцами отправился на разведку.

Отдых требовался прежде всего самому начальнику отряда Файзи. Переход через горы трудно было выдер­жать даже очень здоровому человеку.

От Файзн осталась тень. Он согнулся, кашель сотря­сал его запавшую грудь. На перевале несколько раз он почти терял сознание. Из ушей и горла у него шла кровь. Налицо были все признаки тутека — горной бо­лезни.

Доктор сделал всё, чтобы помочь Файзи в горах, а сейчас заставил его лежать. «Неистощима жизненная энергия его, — думал Пётр Иванович, — на нервах дер­жится, на ненависти! Надолго ли его хватит?»

Он встал и подсел к Файзи послушать, о чём он го­ворит с кучкой горцев. Выслушав небольшую речь Файзи, они встали, почтительно откланялись. Один из них — лет сорока с чёрной круглой бородой без единого седого во­лоска, — прощаясь, сказал:

— Мы не воры, не кровники, с чужими женами раз­вратом не занимаемся, девушек и мальчиков не растле­ваем, денег в рост не даём под проценты,    налогов не собираем, в откуп кишлаков не берем. Мы — честные люди, мы даже муравья не обидели, а не то, чтобы при­чинить гибель человеческому существу. Увы, нашим отцам и дедам, да и нам самим много приходилось при­теснений перенести из-за денег, из-за имущества подвер­гаться мучениям. Мы пошли.

И они ушли по каменистой улице кишлака, подни­мавшейся прямо в гору.

— Они нас испугались, — сказал доктор, взяв осто­рожно сухую руку Фай-зи и щупая пульс.

— Они ушли думать?

— Думать? О чём? — переспросил доктор.

—  О своей судьбе, — проговорил Файзи, высвобождая незаметно руку из руки доктора.

—  Доктор, я малограмотный человек, простой бухар­ский человек, но почему мне порой хочется думать о мире, изменить судьбы мира. Раньше я думал — кажется так легко всё переменить. Вот пойду и скажу людям правду жизни: «Ты работаешь, зачем ты отдаешь плоды своего труда баю, хозяину, ростовщику? Прогони бая, убей его и живи. Работай и живи! Наслаждайся возду­хом, солнцем, улыбкой девушки...» Но почему многие моих слов не слушают, почему мне не верят?..

Доктор молчал.

—  Почему? Почему легче разбить камень, чем про­бить кору человеческого сердца? Почему трудно так убе­дить их? — Файзи проводил глазами медленно удаляю­щиеся серые фигуры. — Почему, когда им объясняешь, что мы, советская власть, принесли им свободу и жизнь, что теперь с помощью Красной Армии они легко прого­нят и бека, и арбоба-помещика, и всех баев... И что же... Вот слушали они меня сейчас, слушали — и ушли... Тя­жело!

Хмыкнув, Амирджанов убежденно заговорил:

— Аллах! И вы разговариваете с ними. Ведь, когда Ноев ковчег плавал в здешних местах, они жили так, как живут сейчас в грудах камней, и душа у них каменная, и ум у них каменный. Разве они, невежественные, отли­чаются от животных? Им бы пожрать жирного да жир­ную жену, чтоб плодиться, как волкам. Вот их мечты. Пфуй! Они и омовений не совершают. А в отношении помещика? Помещик им нужен, без помещика они окончательно превратятся в зверей. Если их не заставлять работать, они из своих нор не вылезут, а так и помрут там во тьме. Нечего с ними возиться. Все они дикари... Ещё сюда бас-мачей приведут. Лучше поскорей нам уехать.

Быть может, Амирджанов ещё долго разглагольство­вал бы со своим городским высокомерием, если бы его не прервал Юнус, подымавшийся по ступенькам:

—  Вы учёный человек, грамотный человек, а говорите паскудные слова. Ещё называетесь комиссар. Разве так комиссар говорит! Вот старики дехкане рассказывали мне, удивлялись. Оказывается, тут всю зиму, всю весну по кишлакам ездит один агитатор. Всюду митинги, со­брания созывает, с народом говорит: «Вы эмира прогна­ли, свободу получили, а теперь новый эмир к вам при­ехал, незванный, непрошенный, Энвербей. Народ заму­тил, войну поднял. А вы, вместо того чтобы его прогнать, ему ноги целуете!» И не боится никого агитатор. И не то удивительно, что он такие слова всюду говорит, а то, что этот агитатор, как сказали старики, слабая женщина, совсем девчонка. А такая храбрая, что Ибрагимбека не испугалась и чуть его по её слову народ было не схватил. Да убежал он. Такая та женщина смелая, что пастухи и дехкане её оберегают, и басмачи сколько ни ищут, пой­мать не могут. А ты, Амирджанов, мужчина, а басмачей боишься...

По мере того, как говорил Юнус, лицо Амирджанова посерело и обмякло. Он весь сжался под презрительным взглядом этого простого ремесленника.

—  Что ты видел в долине, друг? — слабым голосом спросил Файзи.

—  Там идёт большая война...

Юнус вытащил карту и начал рассказывать.

Всё больше Петру Ивановичу нравился Юнус. Рань­ше казался он ему каким-то деревянным, грубым, а сей­час, вслушиваясь в его слова, вглядываясь в, его лицо, доктор всё больше находил в нём живого, острого ума. «Ого! Су-мел так просто поставить на место Амирджа­нова. Молодец Юнус!»

Лоб мыслителя с чуть заметными бороздами морщин, тяжёлая челюсть, прячущийся в густой чёрной раститель­ности  подбородок, энергично выпирающий вперёд под брезгливо с большим достоинством выпяченными власт­ными губами, всегда кривившимися чуть иронической улыбкой, которая тонет в длинных усах. Та же ирония в беде и веселье светится в серых, острых, до стального блеска, глазах. «Лицо человека сильной воли, изумитель­ной непреклонности, — думает Пётр Иванович, — голова барса, одухотворённая    блеском человеческого разума, кипящего под несокрушимо толстыми костями черепа. Таким черепом, кажется, можно пробить стену, и может быть, такое впечатление создается взглядом, брызжущим расплавленным металлом, никогда не избегающим столк­новения, ничего не боящимся, ничего не жалеющим. Из бездны зрачков вырывается холодный огонь. Наверняка, когда в эмирской  Бухаре выводили такого на  площадь казней, он, не дрогнув, смотрел на дергающиеся в лужах крови тела своих друзей и, когда очередь доходила до него самого, гордо поднимал голову и говорил презри­тельно: «На, мясник!».