Набат. Книга вторая. Агатовый перстень - Шевердин Михаил Иванович (версия книг txt) 📗
Решение дать отпор частям Красной Армии на рубеже бурной и сумасшедшей Тупалан-Дарьи созрело у Энвербея всего несколько часов назад. К нему вернулись твёрдость и отчаянная решимость. Быть может, сыграло роль то, что он просто выспался. Две ночи до этого он не мог даже прилечь хоть на часок. Он скакал верхом по степным дорогам и переправам, уходя от беспощаднейших, ужаснейших, как называл он в душе красных кавалеристов. И только в безводной долине, в пастушьей землянке, проспал он восемнадцать часов кряду. Сон вернул ему способность здраво рассуждать, и он, встряхнувшись, почистившись, наведя лоск, бросился в Сары-Ассия, где собрались все крупнейшие басмаческие главари. Спешить следовало. На юге пехота, из которой состояла правая колонна Красной Армии, стремительно форсировала реку Сурхан у Кокайты и, выйдя на оперативный простор, неуклонно шла вперёд по пересеченной местности через Белые горы. Энвербей не успел, да и не смог организовать в этом районе сопротивления, что вообще сделать бы-ло легко, так как красные ещё не имел кавалерии, если не считать единственного эскадрона. Предназначенная для операций в южном направлении кавалерийская бригада не успела подтянуться вовремя и находилась на марше где-то между Дербентом и Джар-Курганом. На сей раз главная тяжесть операций пала на плечи пехотинцев, которым пришлось преодолевать не столько сопротивление басмачей, сколько ярость и упорство более страшных неприятелей: зноя, жары, пыли, бездорожья. Но где не проходит славная советская пехота! Прошли она и здесь.
После небольшой стычки у ключа Найза-булак части Красной Армии вышли к переправам Беш-Чарваг и Беш-Тимур на быстром мутном Кафирнигане. Старинная солдатская песня «Ать, два, горе не беда!» разбудила на рассвете ишана Музаффара, и он вышел на крышу своего дома посмотреть, как, поблескивая и покачиваясь, шеренги штыков проследовали мимо Кабадиана. Сотня афганцев, уже много дней мозолившая глаза кабадианским таджикам, во весь опор ускакала на север по Гиссарской дороге.
Тот, кто бы увидел обычно мрачное лицо кабадианского ишана Музаффара, поразился бы, как оно просветлело и оживилось. Проводив жадными глазами последнего бойца, ишан важно спустился по приставной лестнице и остановился, поглаживая бородку. У ворот столпились ишанские нукеры, известные головорезы, их насчитывалось немало, и все они выглядели на подбор — здоровяк к здоровяку, крепыш к крепышу. Они переминались с ноги на ногу, сжимая в руках ложа винтовок и вопросительно поглядывая на своего главу и учителя. По одному знаку его они и подняли бы стрельбу в спины бойцов прошедшего батальона. Фанатики — они не задумались бы упасть по одному знаку ишана грудью на штыки.
Но Сеид Музаффар не давал знака, а смотрел внимательно на распаленные физиономии своих мюридов. И под взглядом его они сникли, и весь воин-ственный пыл их потух.
Совсем не таинственный по своей будничной внешности, ишан Музаффар производил впечатление таинственного человека тем, что прежде чем сказать слово, вперял в собеседника, дико блеснув глазами, свой с огнём сумасшедшинки взор и жуя безмолвно губами. И только, насладившись смятением человека, он открывал рот, чтобы изречь какую-нибудь общеизвестную истину, вроде: «Мир бренен!» или «Все смертны». Но говорил ишан это так, что человеку становилось холодно и тоскливо.
Ишан смотрел на вооружённых до зубов, горевших желанием умереть за веру мюридов и своим взглядом гасил их дикий порыв.
— Да воскреснет ишан кабадианский среди милосердных святых, — медленно начал говорить он. — Всю жизнь свою, все помыслы свои ишаны кабадианские посвятили делам милостыни и облегчения страданий простых верующих, служили делу справедливости. И вот явился некто, кто объявил себя радетелем и защитником народа. Но разве бывает дерево без кроны свежим? Но разве может пришелец пустить корень в чужой земле? Ответьте сами. Раз-ве естественно отдавать за чужого жизнь, дыхание! Какой палец из пяти на своей руке ни укуси, всё равно больно! Вот у тебя, Фаттах, — вдруг вперил он взгляд в лицо бледного юноши, — в руках ружье... Дай его сюда! Что из того, если ты нажмешь вот этот крючочек? Ничтожное движение пальца, но, друзья, своим невинным поступком Фаттах причинил бы крупное несчастье святыне. Один крючочек, один выстрел — и полилась бы кровь и место благочестия впало бы в мерзость и запустение. Вдруг он закричал:
— Положите наземь винтовки. Идите! Молокососы!
Тёмно, неясно говорил Сеид Музаффар, но его мюриды безропотно склонились под взглядом горящих его глаз и повиновались.
Один лишь Фаттах всё ещё стоял с бурно вздымающейся грудью, лихорадочно сжимая и разжимая кулаки.
— Сын мой, не гневи неба. Берегись! Будет твоя мать оплакивать тебя!
Тогда и Фаттах склонился.
Ишан провел рукой по бороде, покачал головой и прошёл к воротам. Он взял грубо выкованный из куска железа огромный замок, вдел его в петли и, вывинтив ключ, вручил его дарбону со словами:
— Врата ведут к счастью и беде. Не открывай без моего приказа.
Ишан удалился к себе медлительный и суровый. Красноармейская песня замерла вдали. Кабадиан выжидательно затих.
Потеря Кабадиана резко ухудшила положение армии Энвера. Части Красной Армии перерезали одну из главнейших артерий, питавших армию ислама из заграницы. Тем более, что в тот же день красная пехота заняла важнейшую переправу на реке Аму-Дарье — селение Айвадж. Тем самым был нанесён удар замыслам английской разведки. Подозрительные вооружённые банды, концентрировавшиеся крупными массами к югу от Аму-Дарьи, оказались отрезанными от Энверовской армии широкой водной преградой. Всего неделю шло наступление, а важнейшие рубежи оказались захваченными. Дорога в Горную страну была открыта. Красная армия протягивала руку помощи таджикскому народу. Опасность создавшейся угрозы Энвербей понимал прекрасно и решил во что бы то ни стало одержать победу на Тупаланге, на подступах Гиссарской долины.
— Тупаланг — мой Рубикон! — воскликнул он, любуясь с высоты обрыва величественным зрелищем переправы тысячных своих орд через жёлтые, вспененные потоки горной реки. Торжествующий вой всадников перекрыл рёв стремнины. И хоть переправа происходила рано утром, когда воды в Тупаланге ещё немного, так как в верховьях в горах ночью снег перестаёт таять, всё же река оправдывала свое название — Тупаланг — Суматошная. Стремнина подхватывала, сбивала коней с ног, швыряла людей на дно, волочила по камням и утаскивала оглушённых, захлебнувшихся далеко вниз. Но басмачи, опьяненные анашой, терьяком, с воплями: «Ур-ур!» массами перебирались на другой берег. Кони, возбуждённые ледяной водой, танцевали и дико рвались в галоп. Конные массы покатились чёрным валом по долине.
— Что! — гордо проговорил Энвербей, обращаясь к курбаши. — Говорил я вам, что успех в наших руках. Подобно великому полководцу древности Цезарю, я восклицаю: «Veni, vidi, vici!»* (* Пришел, увидел, победил!)
Ошалело поглядывали басмаческие главари. В душе они удивлялись, как могло случиться, что орды их нукеров вдруг бросились вперёд с таким пылом и решимостью. Ведь басмачи идут в бой только за своим вожаком. И вот они, вожаки, здесь, а их нукеры там, впереди, сражаются и, по-видимому, одерживают победу. Непостижимо! С невольным уважением, смешанным с завистью, поглядывали курбаши на Энвербея. Уже раздавались подобострастные возгласы: «Зять халифа!», «Зенит мудрости!». «Меч божий!». Невольно гнулись спины, взгляды становились собачьи, масленистые.
— Хо-хо-хо! — реготал Рахман Мингбаши, держась за толстое свое пузо, из-за которого он не видел шею лошади.
— Хо-хо! — довольно смеясь, кряхтел бек Ишан Султан. — Мои дарвазцы покажут сейчас красным сарбазам.
— Хи-хи! — вторил им натруженным баском бек каратегинской Фузайлы Максум, в душе поражаясь прыткости своих каратегинцев, которых всегда приходилось гнать в бой против красных нагайками и палками. — Чудеса ангельские! Что только не творит любимец аллаха, зять халифа! О бог великий!
