Схватка за Амур - Федотов Станислав Петрович (бесплатные версии книг .TXT) 📗
Ответов на эти вопросы он не знал, а потому возвращался мыслями «к своим баранам».
Да, преступил указ – что же дальше?
Дальше по логике вещей, конечно, следовало идти через пролив на юг, вплоть до корейской границы, ставя посты во всех бухтах, которые могли привлечь внимание иностранцев. Но… на это нет ни соизволения российского правительства, ни людей, ни провианта, ни иных возможностей. Надо было возвращаться, ехать в Петербург и пробивать стену, которую воздвигли перед ним и, конечно, перед Муравьевым равнодушные власти.
Невельской оставил матросов при флаге под старшинством Чуфарова, топографу приказал провести съемку берегов Амура от Николаевского поста до лимана и далее на север до Петровского зимовья, а сам с Позвейном и Афанасием отправился к заливу Счастья на оленях.
Переводчики оказались неплохими проводниками (они несколько раз проходили через горы с прапорщиком Орловым), и путешествие получилось нетрудным, и даже несколько забавным.
По пути попалось несколько гиляцких деревушек, располагавшихся на берегах речушек и рек, – в них путники отдыхали и перекусывали. После чая Позвейн обязательно собирал жителей и объявлял, что русского капитана великий русский царь Пила-пали джавгин прислал защищать всех амурских людей. Однако надо подтвердить, что амурские люди хотят, чтобы русские их защищали. После такой речи к Невельскому присоединялось несколько жителей деревни, желающих просить русских, чтобы они оставались на Амуре. В результате к зимовью пришел уже целый караван.
Геннадий Иванович вначале смеялся – очень уж выразительно, размахивая руками и кривляясь, выступал добровольный оратор, – а потом сообразил, что, если делегация местных жителей отправится с ним в Аян и сделает заявление в присутствии свидетелей – а они в Аяне, конечно же, найдутся, – то это послужит дополнительным оправданием его действий на Амуре. Однако, когда он предложил аборигенам плыть с ним на корабле, их пыл угас, они очень боялись открытого моря, и только два гиляка, Позвейн и Питхен, согласились отправиться в дальний вояж. Невельской был доволен и этим.
– Ну что, Дмитрий Иванович, – говорил он, прощаясь с Орловым, – видит Бог, с великим сожалением покидаю я вас, но с основанием Петровского моя миссия в рамках указа положительно завершена. Вам же надлежит с закрытием Амура и лимана пост Николаевский снять и перевести людей сюда, в Петровское. Весной восстановить еще до вскрытия реки и возвести там необходимые постройки. Ну и продолжать собирать сведения о крае и судах, приходящих с юга, вести на шлюпке наблюдения за устьем и лиманом. Если доведется встретиться с чужими судами, доводить до сведения экипажей, что до корейской границы побережье принадлежит России. «Охотск» доставит меня в Аян и вернется к вам на зимовку с необходимыми материалами и продовольствием…
– Семью мою пусть не забудет, – с улыбкой вставил Орлов. – Жилье уже готово.
Невельской посмотрел на него задумчиво-внимательно. Если вновь получу сюда назначение, подумал он, то и меня не минует чаша сия: после свадьбы Катеньку ничем не удержишь. Как же – декабристки, Екатерина Николаевна, а теперь еще и семья Орлова – столько манящих примеров! Как же она, жена Невельского, от них отстанет! А узнает про семью Завойко!..
Геннадий Иванович вздохнул и тоже встречно улыбнулся прапорщику, славному человеку:– Накажу непременно, Дмитрий Иванович. А с открытием навигации «Охотск» должен прийти в Аян с подробным от вас донесением.
«2 сентября на транспорте «Охотск» я прибыл в Аян. Гиляки объявили желание своих собратьев начальнику порта Кашеварову и бывшему в то время в Аяне проездом камчатскому архиепископу Иннокентию», – записал Невельской в толстую тетрадь, которую шутя называл своим «судовым журналом», и, откинувшись в кресле, закурил сигариллу.
Владыка Иннокентий уже архиепископ. Святая церковь не оставляет вниманием своих радетелей. Сколько трудов положил его высокопреосвященство во славу Христа и в Русской Америке и уже здесь, на Камчатке и Охотском побережье, хватило бы на трех архипастырей. Но и вознагражден немало. А тут бьешься, бьешься… Да и не в наградах суть: это же дичь несусветная, что приходится срывать с родных мест и тащить невесть куда простодушных и доверчивых людей для подтверждения совершенно очевидного – России нужно как можно быстрее встать на этих берегах обеими ногами. Или, как любит повторять Муравьев, орлице развернуть правое крыло.
Вспомнилось удивление владыки, когда капитан попросил его засвидетельствовать желание аборигенов.
– Что же тут свидетельствовать? – прогудел он своим прокаленным алеутскими ветрами басом, поглаживая окладистую черную с проседью бороду. – Желание сие весьма естественно, зело своевременно и соответствует Божьему промыслу. Петр Великий привел Россию на берега Балтийского моря, Екатерина Великая – к Черному, и Николая назовут великим, ежели он выведет наше Отечество к теплым морям Восточного океана. Ведь без этого Сибирь так и останется диким краем, пригодным лишь для сбора ясака.
Владыка горестно вздохнул всей могучей грудью и вдруг снова оживился:
– Геннадий Иванович, дорогой, я, безусловно, засвидетельствую желание этих славных людей, но вы можете представить и мое свидетельство как поддержку епархиею всего замысленного вами и Николаем Николаевичем Муравьевым.
– Благодарствуйте, владыко, – склонил Невельской голову в поклоне. А это – мысль, подумал он, поддержка владыки может много значить, если не для комитета, то для государя.
…Геннадий Иванович пустил к потолку колечко дыма и снова взялся за перо: «4 сентября я послал Н.Н. Муравьеву отчет о своих действиях и распоряжениях. Привожу здесь отрывок из донесения: «…оставаясь в Петровском и действуя только лишь в пределах данного мне повеления, опасения мои, выраженные Вам еще в 1849 году, о возможной потере для России навсегда Приамурского края, если при настоящих открытиях мы не будем действовать решительно, могут легко осуществиться. Представленные мной факты подтверждают эти опасения. Поэтому вся моральная ответственность перед Отечеством пала бы справедливо на меня, если бы ввиду этих фактов я не принимал всевозможных мер к отстранению этого».
Написав строчки, предназначенные для будущей книги, Невельской неожиданно почувствовал себя не вполне уютно. Он вдруг осознал, что проговорился о том, что копошилось в глубине души. С одной стороны, получалось, будто бы он оправдывался, что не стал заниматься рутинной работой по расторжке с гиляками, с другой – утверждал свое первенство в постановке амурского вопроса. И то, и другое, теперь признавал он, не совсем точно. Особенно «и другое». Да, он прежде Муравьева «заболел Амуром» и соображения по возвращению Приамурья России были в основном его, Невельского, однако именно Муравьев всегда поддерживал и отчаянно бился за них с шатией-братией Нессельроде. И что бы значили они, эти соображения, если бы не было рядом генерал-губернатора? Мало ли великих мечтаний остались втуне, не получив такой поддержки?
Ему стало так скверно, что он достал початую бутылку рома, налил полстакана и залпом выпил. Не полегчало.
Впрочем, что теперь терзаться? Донесение он уже отослал, Муравьев его в любом случае прочитает, а что подумает… Ну, что ж, то и подумает.
Через неделю, решив все вопросы с отправкой в Петровское на «Охотске» семейства Орлова, запасов провианта на зиму и необходимых для строительства материалов и инструмента, а также товаров для расторжки с гиляками, Геннадий Иванович двинулся из Аяна в Иркутск, чтобы лично объяснить Муравьеву свою позицию.
Однако генерал-губернатор уже убыл в столицу, оставив приказание Невельскому и Корсакову по возвращении в Иркутск немедленно следовать за ним, взяв с собой все нужные документы.
Глава 11
В Петербурге стояли на удивление погожие последние октябрьские дни, затянувшаяся золотая осень. Листва на деревьях осыпалась лишь наполовину, парки и сады казались окутанными полупрозрачной золотисто-красноватой дымкой. В такое время Николай Павлович любил пребывать в одиночестве в Царском Селе. Ему нравилось бродить по аллеям, загребая сапогами разноцветные сухие листья. На память приходили пушкинские строки: «Октябрь уж наступил, уж роща отряхает последние листы с нагих своих ветвей…» Император, вообще-то, стихи не любил, как не терпел любые словесные завитушки и виньетки – ему по душе была строгая выверенность чертежей и схем, он и в государстве хотел добиться всеобщего порядка, чтобы все колесики механизма власти крутились в установленной очередности на своих местах – да вот никак это не получалось, и он временами ощущал прямо-таки боль от несовпадения его желаний и реальности. И вот парадокс: стихи не любил, а многие строчки Пушкина и даже целые стихотворения помнил наизусть – благо на память никогда не мог пожаловаться. Может быть, потому, что они были поразительно просты и в то же время часто задевали в душе потаенные струны и звучали им в унисон? А может быть, память таким образом компенсировала чувство вины перед поэтом. Нет, не за то, что император имел несколько интимных свиданий с Натали: она была первой красавицей света, и он совершенно искренне посчитал бы себя оскорбленным, если бы не заполучил ее. Правда, это оказалось не столь уж сложно, а еще она уже на первом свидании, очаровательно краснея, призналась, что не любит мужа, что он, император, в постели много сильней и приятней его. Это ему говорили практически все замужние красотки, оказавшиеся в царских объятиях, а невинные девицы просто млели от счастья. И в этом смысле Николай Павлович не считал себя виноватым ни перед Пушкиным, ни перед братом Михаилом. А виноват он был в том, что не остановил ту дурацкую дуэль. Такой талант не уберег! А царь не имеет права разбрасываться талантами, даже если ему что-то или кто-то не нравится, они – не его собственность. Таланты принадлежат вечности!
