Анж Питу (др. перевод) - Дюма Александр (первая книга .txt) 📗

– Уговорились, – заключил Питу, на душе у которого было весьма тревожно, хотя самолюбие уже начинало возбуждать в нем великую отвагу.

– Обещаешь?

– Клянусь.

Питу простер руки, оба товарища последовали его примеру; таким образом на лесной полянке при свете звезд трое обитателей Арамона, трое невольных подражателей Вильгельма Телля замыслили учинить революцию в департаменте Эны.

А дело было в том, что перед взором Питу, испытавшего такие страдания, забрезжила счастливая надежда стать командиром национальной гвардии, облеченным всеми знаками отличия, и ему казалось, что это гордое звание подвигнет мадемуазель Катрин если не на угрызения совести, то хотя бы на раздумья.

Итак, облеченный священной волей избирателей, Питу вернулся домой, размышляя о том, каким образом раздобыть оружие для тридцати трех солдат национальной гвардии.

XXXIV. Глава, в коей выходят на сцену

В ту ночь Питу был настолько ошеломлен выпавшей ему великой честью, что забыл проведать силки.

На другой день он нахлобучил каску, нацепил саблю и отправился в Виллер-Котре.

На городских часах пробило шесть утра, когда Питу вступил на площадь перед замком и скромно постучался в дверцу, которая вела в сад аббата Фортье.

Питу постучался достаточно громко, чтобы успокоить свою совесть, и достаточно тихо, чтобы в доме его не услышали.

Он надеялся дать себе таким образом четверть часа отсрочки, чтобы уснастить цветами ораторского искусства ту речь, которую он загодя приготовил, чтобы обратиться к аббату Фортье.

К его величайшему удивлению, дверь, в которую он так тихо постучался, тут же отворилась; но удивление развеялось, когда в человеке, отворившем ему, он узнал Себастьена Жильбера.

Мальчик гулял по саду, с самого утра твердя урок, или, вернее, делая вид, будто твердит урок, поскольку рука, в которой он держал открытую книгу, была опущена, а мысли мальчика, повинуясь его прихоти, летели вслед за тем, что было ему дорого в мире.

При виде Питу Себастьен радостно вскрикнул.

Они обнялись, и мальчик сразу же спросил:

– У тебя есть вести из Парижа?

– Нет, а у тебя?

– А у меня есть: отец прислал мне прекрасное письмо.

– Вот оно как! – ответствовал Питу.

– Да, и в этом письме, – продолжал Себастьен, – есть для тебя приписка.

И, достав письмо, спрятанное у него на груди, он показал его Питу.

«P. S. Бийо велит передать Питу, чтобы он не докучал людям на ферме и не отвлекал их от работы».

– Эх! – вздохнул Питу. – Излишнее наставление. Мне уже некому там мешать и некого отвлекать.

Потом с еще более тяжким вздохом он добавил:

– Лучше бы он обратился с этим увещеванием к господину Изидору.

Но тут же взял себя в руки, и, возвращая письмо Себастьену, поинтересовался:

– Где аббат?

Мальчик навострил уши и, хотя от лестницы, поскрипывающей под ногами почтенного священнослужителя, его отделял целый двор и добрая часть сада, тут же сказал:

– Да вот он спускается.

Питу из сада прошел во двор и только тогда услышал тяжелую поступь аббата.

Достойный наставник спускался по лестнице, читая газету.

На боку у него, словно шпага у офицера, висела его верная плетка.

Уткнув нос в газету, благо число ступеней и каждая неровность или выбоина в полу были ему знакомы наизусть, аббат поравнялся с Анжем Питу, который к этому времени постарался как можно больше приосаниться перед лицом своего политического противника.

Тут уместно будет обрисовать положение в нескольких словах, которые на других страницах могли бы показаться ненужными длиннотами, а сейчас придутся весьма кстати.

А именно: они объяснят, откуда взялись в доме аббата Фортье те тридцать или сорок ружей, на которые зарились Питу и двое его сообщников – Клод и Дезире.

Аббат Фортье, в прошлом капеллан или помощник капеллана замка, о чем у нас уже был случай упомянуть ранее, сделался с течением времени, а главное, благодаря присущей духовным лицам терпеливой целеустремленности единственным распорядителем всего добра, которое на языке театра называется сценическим реквизитом. Помимо церковной утвари, библиотеки, склада мебели, он получил на хранение старое охотничье снаряжение герцога Орлеанского, Луи Филиппа, отца того Филиппа, который позже получил имя Эгалите. Часть этого снаряжения принадлежала еще Людовику XIII и Генриху III. Все эти предметы аббат искуснейшим образом разместил в одной из галерей замка, отведенной ему для этой надобности. Дабы придать галерее более живописный вид, он развесил между прочими экспонатами старинные круглые щиты, копья, кинжалы и мушкеты с инкрустацией времен Лиги [204].

Вход в галерею надежно охраняли две небольшие бронзовые посеребренные пушки – дар Людовика XIV его дяде, Месье.

Кроме того, имелось с полсотни мушкетов – трофеи, добытые Жозефом Филиппом в битве при Уэссане и переданные им в дар муниципалитету; а муниципалитет, который, как мы уже упомянули, предоставил бесплатное жилье аббату Фортье, поместил эти мушкеты, не находя им никакого применения, в одной из комнат коллежа.

Там под охраной дракона по имени Фортье и таилось сокровище, на которое покусился новый Ясон [205], то бишь Анж Питу.

Скромный замковый арсенал был достаточно известен в крае, и многие не прочь были бы бесплатно прибрать его к рукам.

Но, как мы уже сказали, бессонный дракон – аббат отнюдь не склонен был уступить золотые яблоки Гесперид всем Ясонам на свете.

Теперь, обрисовав положение вещей, вернемся к Питу.

Он весьма почтительным поклоном приветствовал аббата Фортье, сопроводив поклон легким покашливанием, каковым обычно привлекают внимание рассеянного или озабоченного человека.

Аббат Фортье оторвался от газеты.

– А, это ты, Питу, – сказал он.

– К вашим услугам, коль скоро буду в состоянии их оказать, господин аббат, – любезно отозвался Питу.

Аббат сложил газету, вернее, закрыл ее наподобие бумажника, потому что в ту счастливую эпоху газеты были еще размером с небольшую книжку.

Затем, закрыв газету, он заткнул ее за пояс с другой стороны от плетки.

– Да, конечно, – насмешливо отрезал аббат, – но только беда в том, что едва ли ты будешь в состоянии мне их оказать.

– О, господин аббат!

– Ты меня понял, господин лицемер?

– О, господин аббат!

– Ты меня понял, господин революционер?

– Ну вот, я еще ни слова не сказал, а вы уж на меня разозлились. Нехорошо с этого начинать, господин аббат.

Себастьен, который слышал, как аббат при всех честил Питу последние два дня, не пожелал стать свидетелем ссоры, неминуемо назревавшей между его другом и его учителем, и улизнул.

Питу не без огорчения поглядел ему вслед. Себастьен не оказал бы ему мощной поддержки, но все же мальчик исповедовал в политике ту же веру, что и он.

Видя, как Себастьен скользнул в дверь, Питу испустил вздох и вновь обратился к аббату.

– Вот как! И все же, господин аббат, – сказал он, – почему вы называете меня революционером? Или вы, часом, считаете, что революция учинилась из-за меня?

– Ты жил вместе с теми, кто ее произвел.

– Господин аббат, – с большим достоинством возразил Питу, – всякий волен мыслить, как ему угодно.

– Как ты сказал?

– Est penes hominem arbitrium et ratio [206].

– Вот те раз! – поразился аббат. – Разве ты, болван, знаешь латынь?

– Я знаю все, чему вы меня учили, – скромно отвечал Питу.

– Да, причем твои познания направлены, уснащены, обогащены и украшены варваризмами!

– Эх, господин аббат, что страшного в варваризмах? Ей-богу, ими грешат все, кто угодно!

– Негодяй! – возопил аббат, явно уязвленный тем, что Питу дерзнул возвести в ранг обобщения тягу к этой погрешности. – Да разве я допускаю в речи варваризмы?