Улица Светлячков - Ханна Кристин (версия книг .TXT) 📗
— Ее уже здесь нет. Ей не нравилось, что здесь приходится много работать. Последнее, что я слышала, что она подалась в Малберри. А что она сделала?
— Ничего. Она — моя мать.
— Она говорила, что у нее нет детей.
Талли понимала, что камера запечатлела ее реакцию — гримасу боли, отразившуюся на лице.
— Это неудивительно. Так как нам попасть в Малберри?
Пока женщина объясняла дорогу, Талли почувствовала нарастающее беспокойство. Она отошла в сторону, чтобы побыть немного наедине с собой. Джонни неслышно подошел к ней.
— С тобой все в порядке? — спросил он как можно тише, чтобы звук не записался на камеру.
— Я боюсь, — прошептала Талли, поднимая на него глаза.
— Все будет хорошо, она больше не сможет причинить тебе боль. Ведь ты — Таллула Харт, помнишь?
Именно этого и не хватало Талли. Она улыбнулась, вдруг почувствовав себя сильной, развернулась и посмотрела прямо в камеру. И даже не посчитала нужным смахнуть с глаз слезы.
— Но я по-прежнему хочу, чтобы мама меня любила, — тихо сказала она. — Поехали.
Все забрались обратно в фургон и выехали на шоссе. Возле Милл-Роуд они свернули налево и ехали по ухабистой гравийной дороге, пока впереди не показался бежевый передвижной дом. Он стоял на каких-то блоках посреди поля, окруженный ржавыми, сломанными автомобилями. Неподалеку лежал на боку холодильник, рядом с ним — сломанное кресло-качалка. К забору были привязаны три питбулля. Когда фургон остановился около дома, собаки стали отчаянно лаять и рваться с привязи.
— Это и есть «Освобождение», — сказала Талли со смущенной улыбкой, берясь за ручку дверцы.
Они вышли из фургона и направились группой к дому. Талли шла впереди, изображая уверенность в себе, которой вовсе не испытывала. Толстый Боб крутился рядом или забегал вперед, стараясь запечатлеть на пленке каждое мгновение. А Джонни шел сзади, держа за руку Мару и напоминая ей, что надо вести себя тихо.
Талли подошла к двери и постучала.
Никто не ответил.
Она замерла в надежде услышать за дверью шаги, но из-за лая собак это было невозможно.
Талли постучала снова. Она уже была готова вздохнуть с облегчением и сказать, что им снова не повезло, как вдруг дверь распахнулась, и на пороге возник высоченный лохматый мужчина в трусах-боксерах. Всю левую сторону его огромного волосатого живота покрывала татуировка с изображением женщины в гавайской юбке.
— Чего вам? — спросил он, почесывая под мышкой.
— Я хочу повидать Облачко.
Склонив голову вправо, мужчина вышел из трейлера и прошел мимо Талли, направляясь к собакам.
Глаза Талли заслезились от запаха, доносившегося из трейлера. Она хотела повернуться к камере и сказать что-нибудь остроумное, но не могла даже сглотнуть слюну, так сильно она вдруг разнервничалась. Внутри обнаружились груды мусора и пустых упаковок из-под еды. Мухи кружились над коробками из-под пиццы с черствыми крошками. Но взгляд Талли задержался на пустых бутылках из-под выпивки и кальяне для марихуаны. На столе в кухне красовался огромный ворох конопли.
Талли не стала ничего комментировать.
Толстый Боб шел за ней шаг за шагом, снимал каждую минуту ее пребывания в этом аду.
Рядом с кухней была ванная комната, Талли заглянула и туда — никого. Прикрыв дверь, она двинулась дальше. Дважды постучав в следующую дверь, Талли повернула ручку. Это была спальня. Она казалась маленькой из-за валявшейся кругом одежды. На прикроватной тумбочке возвышались три пустые бутылки из-под джина «Монарх».
Мать Талли лежала в позе эмбриона на незастеленной кровати, накрытая потрепанным синим одеялом.
Талли склонилась над матерью, и ей сразу бросилось в глаза, какой серой и морщинистой стала за эти годы кожа Дороти.
— Облачко! — повторила она несколько раз, но ответа не последовало.
Тогда Талли протянула руку и тряхнула мать за плечо. Сначала тихонько, потом энергичнее.
— Облачко?
Толстый Боб нашел выгодный ракурс и наставил камеру на лежащую на кровати женщину.
Мать Талли медленно открыла глаза. Ей понадобилось еще какое-то время, чтобы сфокусировать рассредоточенный, отсутствующий взгляд.
— Таллула?
— Привет, Облачко!
— Талли, — произнесла Облачко, припомнив видимо, что дочь больше любила, чтобы ее называли так. — Что ты здесь делаешь? И что это, черт побери, за парень с камерой?
— Я искала тебя.
Облачко медленно села на кровати, свесила ноги и полезла в грязный карман за сигаретой. Пока она прикуривала, Талли заметила, как сильно трясутся ее руки. Понадобилось три попытки, прежде чем пламя коснулось сигареты.
— А я думала, ты в Нью-Йорке, становишься богатой и знаменитой.
Она бросила нервный взгляд на камеру.
— Я уже стала и богатой, и знаменитой, — сказала Талли, не в силах скрыть гордость, прозвучавшую в ее голосе. Она ненавидела себя за то, что даже после стольких лет для нее все еще важно заслужить одобрение этой женщины. — И давно ты уже здесь?
— А тебе-то какое дело? Ты живешь небось в роскошной квартире, пока я гнию тут заживо.
Талли смотрела на свою мать, подмечая растрепанные, неухоженные волосы, уже сильно тронутые сединой, широкие мешковатые брюки с обтрепанными внизу штанинами, фланелевую рубашку, застегнутую криво. И на ее лицо, изборожденное морщинами, с серой кожей от злоупотребления табаком и алкоголем и от нищей, неустроенной жизни. Облачку едва исполнилось шестьдесят. Но выглядела она гораздо старше. Хрупкая красота ее юности ушла безвозвратно, унесенная временем и тяжкими злоупотреблениями.
— Неужели тебе нравится так жить, Облачко? Даже ты…
— Даже я! Хм? Зачем ты искала меня, Талли?
— Ты — моя мать.
— Не ври, дело вовсе не в этом. — Облачко отвернулась и прокашлялась. — Мне надо выметаться отсюда. Может быть, я могла бы побыть пару дней с тобой? Принять ванну, съесть что-нибудь.
Талли ненавидела себя за тот всплеск эмоций, который последовал за этими словами. Она всю жизнь ждала того момента, когда ее мать захочет отправиться вместе с ней домой, но при этом знала, какой опасной может оказаться эта затея.
— Хорошо, — сказала она.
— Правда? — Изумление на лице Дороти лишний раз говорило о том, как мало обе они доверяли друг другу.
— Правда.
В этот момент Талли совершенно забыла о камере. Она позволила себе поверить в невозможное: что они с Облачком сумеют стать матерью и дочерью, а не останутся чужими людьми.
— Пойдем, Облачко, — сказала Талли. — Давай я помогу тебе добраться до машины.
Талли твердо знала, что не должна верить даже в возможность прочных отношений с матерью, но сама мысль об этом замешивала такой коктейль из надежды и страха, попробовав который она чувствовала, как кружилась голова. Может быть, в конце концов и у нее будет собственная семья?
На камеру было заснято все — и страх, и надежда Талли. Во время долгой дороги домой, пока Облачко спала, приткнувшись в углу фургона, Талли раскрывала душу объективу камеры. Она отвечала на вопросы Джонни с небывалой честностью и прямотой, раскрыв наконец, какую рану наносила ей всю жизнь отчужденность матери.
И Талли добавила к своим откровениям новое слово: «наркозависимость».
Всю жизнь, сколько она знала свою мать, Облачко сидела на наркотиках и алкоголе. Иногда одновременно на том и на другом. Чем больше Талли думала об этом, тем яснее для нее становилось, что именно в этом была главная причина их разобщенности.
Если поместить Дороти в реабилитационный центр и помочь ей пройти до конца программу, может быть, они могли бы все исправить. Эта идея настолько завладела Талли, что она позвонила своему боссу и попросила дать ей время, чтобы быть хорошей дочерью и помочь своей опустившейся матери избавиться от зависимости.
— Ты уверена, что это хорошая идея? — спросил Джонни, когда Талли завершила разговор с шефом.
Они сидели в гостиной шикарного двухэтажного люкса гостиницы «Фэрмонт Олимпик» в Сиэтле. У окна в огромном мягком кресле сидел Толстый Боб и снимал весь их разговор. Камеры и оборудование были расставлены по всему полу, софиты создавали вокруг диванчика пространство, похожее на сцену. Мара сидела, свернувшись клубочком, в соседнем кресле и читала.
